Обреченность - Сергей Герман

Муренцов спросил по немецки долговязого горбоносого офицера с погонами лейтенанта.

— Где найти полкового командира?

Тот махнул рукой в сторону, ответил гортанным голосом, почему то по русски:

— Там... Канцелярия ходы!

Канцелярией служила обшарпанная, насквозь прокуренная комната в кирпичном, темном от времени сарае, отгороженная от коридора только досками. В комнате стояли - стол, два стула и койка. В углу лежало кавалерийское седло.

Невысокий, темноволосый офицер, копался в в бумагах.

На его серой черкеске, туго перетянутой в талии, матово блестели газыри, у пояса висел кинжал. Его рукоять была в серебре и убрана дорогими камнями.

Офицер бормотал:

— Где же этот проклятый список, чорт бы его побрал?

Мурецов покашлял в кулак.

— Разрешите, господин полковник?

Офицер стремительно поднял голову. Это был Арсен Борсоев.

Старые знакомые обнялись.

— Здравствуй, Барс. Ну как ты? Что собираешься делать?

— Помнишь! Помнишь, меня Серожа! Как видишь жив. Но возвращаться в Россию мне нэлзя. Мою семью выслали в Казахстан. Я честно воевал, рэзал. Наша не бэрет. Пойду к тем, чья берет. К амэриканцам! К англичанам!

Вспомнив встретившуюся ему группу немцев. Муренцов спросил, что у него делают немецкие зенитчики.

Борсоев махнул рукой, засмеялся.

— А-аааа! Это мои башибузуки-осетины разграбили немецкий склад, и переоделись в немецкое обмундирование.

Борсоев был по настоящему кавказский человек. Отчаянно храбрый. Веселый. Щедрый. Пел замечательно. Пристал к Муренцову.

— Серожа, что тебе подарить? Проси что хочешь, кроме жены и коня. Таков закон гор, против него не попрешь. Хочешь кинжал?

Муренцов махнул рукой и закурил сигарету.

— Спасибо Арсен. Вот когда все благополучно закончится и мы снова встретимся споешь мне свою песню.

При этих словах Борсоев молитвенно сложил руки.

— Аллах свидетель Серожа, спою. Обязательно спою!

* * *

Дни становились все жарче и жарче. Зеленели полоски садов на южных склонах гор. Мелко курчавилась зелень деревянной изгороди.

15й казачий кавалерийский корпус генерала фон Паннвица — около двадцати тысяч солдат и офицеров разместился в районе Фельдкирхен-Альтхофен.

Каждый день прибывали все новые и новые группы. Более или менее все разместились. Первое время британцы вели себя безукоризненно.

Продукты питания поставлял английский Красный Крест.

Казакам и офицерам разрешалось свободное перемещение в районе Клагенфурта.

Однажды утром в лагере появились листовки с призывом возвращаться в СССР. Ночью кто-то установил плакат, на котором была изображена женщина с распущенными волосами, в красной рубахе с простертыми руками и надписью: «Возвращайтесь домой казаки! Родина ждет».

И тут же под легким ветерком колыхалось красное полотнище транспаранта с надписью «Обманутым трудящимся советская власть не мстит».

Всех охватывали тревожные предчувствия, многие знали на своей шкуре, что Родина может простить, но советская власть- никогда!

Читали, вздыхали и шептались. Горькая казачья судьба, страшная и неумолимая как вражеский танк уже надвигалась, чтобы раздавить своими стальными гусеницами.

Приближались последние дни казачьей свободы и самого казачества.

* * *

27 мая командиру 1й дивизии полковнику Вагнеру приказали переместить своих людей в лагерь около Вайтенсфельда, и британский офицер дал ему понять, что со дня на день ожидается репатриация. На утренней заре построилась почти вся дивизия.

Полковник Вагнер объявил всем, что слагает с себя командование 1й казачьей дивизией и отныне каждый должен самостоятельно позаботиться о своей судьбе.

Командование дивизией принял полковник Сукало.

С группой немецких офицеров полковник Константин Вагнер перешел через Альпы и вернулся в Германию.

* * *

Ранним майским утром Гельмут фон Панвиц поднялся с постели. Вытащил из-под кровати пыльный чемодан. Достал из ящика стола коробку с наградами.

Выдача СССР ему не грозила — он был генералом вермахта и ялтинские соглашения о выдаче на него не распространялись.

Как обычно не спеша брился, когда вдруг наверху хлопнула двери спальни и в ванную комнату вбежала жена, непричесанная, полуодетая, растерянная.

— Что это, Гельмут?.. Ты куда-то уходишь?

Генерал вскочил с места и чуть не порезался — задрожали руки.

— Ингеборд... Я делил со своими казаками хорошее время. Теперь я должен делить с ними плохое. Может быть, я смогу помочь, взяв часть приписываемой им вины на себя. Я поеду к моим казакам. Прости...

Она помогла ему собраться. Он покрутил в руках свой наградной «Вальтер ПП». Подумал, надо ли брать с собой оружие, ведь все равно придется сдать. Но не смог пересилить себя. Оружие давало иллюзию защищенности. Он переставил предохранитель на боевой взвод, сунул оружие в кобуру.

Жена как-то вся осунулась, посерела от испуга; даже ее русые волосы, распущенные по плечам, стали как будто темнее.

Она всхлипывала:

— Почему-то я была уверена, что ты вернешься к своим казакам, — говорила она. — Что рано или поздно ты вернешься к ним.

— Я не хотел возвращаться,— отвечал Паннвиц. —Но иначе нельзя.

— Ты береги себя, Гельмут!.. Будь осторожен!.. Постарайся вернуться к нам живым!..

И он говорил ей, зная, что говорит неправду:

— Я вернусь. Я буду стараться вернуться... но ты же знаешь, я солдат, мое дело держать руки по швам и быть верным присяге. А там как получится.

Гельмут фон Панвиц поступил так, как ему подсказывала его офицерская честь. Он вернулся в село Мюллен, где находились его казаки. Все вместе жили в здании бывшей школы.

В близлежащих селах - Хаммерль, Санфайт и Мюльцдорф были расквартированы казаки конвоя командира корпуса и офицеры штаба.

26 мая 1945 года генерал фон Паннвиц со своим штабом и находившимися рядом казаками, был арестован.

В тот же день фон Паннвиц передали советской стороне в Юденбурге, где его допрашивал советский майор войск НКВД Серов-Серин-Мещеряков и титовские следователи.

Он мог бы остаться в английском плену, но отказался и добровольно предпочел быть выданным в СССР, чтобы быть вместе со своими казаками.

За несколько часов до сдачи англичанам Гельмут фон Паннвиц успел отправить одного из своих офицеров со своими личными вещами и последними словами любви к жене.

* * *

Анна Булдыгина не была казачкой. В голодные двадцатые приехала в Ростов, жила как все.

Работала на фабрике, мужа посадили в тридцать пятом. Освободился перед самой войной. Вернулся с чахоткой, недолго проболел и умер. Детей не было. Во время оккупации она мыла полы в управе и ушла в отступ вместе с беженцами.

Она лихорадочно переворачивала на сковороде жареную картошку.

Костенко, одетый в штатский костюм и шляпу, молча стоял в дверях, и Анна худыми жесткими лопатками через кофту чувствовала его взгляд. Она робела, руки дрожали от страха и напряжения, дрожал на затылке пучок жалких волос.

Она знала этот взгляд, помнила. Точно также смотрели те, в тридцать пятом году, перед тем как забрать мужа.

Она сильно потела, и этот запах перебивал запах дешевых духов и жареной картошки. Изо всех сил она делала вид, что взгляд за спиной ничего не значит, к ней не относится, что она только торопится скорее сготовить ужин. Шипел в керосинке огонь, шкворчало подгорающее сало. Выпивший казак шатался по коридору напевая и вскрикивая:

Вот умру я, умру — похоронят меня.

И никто не узнает где могилка моя.

Вот умру я, умру — похоронят меня.

И никто не узнает где могилка моя.

И когда животный смрад ее пота стал невыносим, превратившись в мутный туман страха, она обернулась и почти шепотом тягуче спросила:

— Ну—ууу?

— Где Ленка, любовница Шкуро. Как мне ее найти? Говори быстро и тихо.

— Я позову казаков. Они тебя разорвут.

Костенко распахнул пиджак, чтобы женщина увидела торчащую из-под ремня рукоятку пистолета.

Его голос его был тих и вязок, как в лагере перед дракой.

— Не выеживайся, сука!..

На лице женщины отразились страх и душевная нерешительность.

— Ну иди, иди потрох рваный, к своей поблядюшке. Третья дверь направо.

— Ша! — прервал ее Костенко. - Разговор окончен,

Его встретила молодая рыжеватая женщина, в ситцевом платье, поверх которого на плечи была накинута шерстяная кофта. Ее лицо слегка портило жесткое и презрительное выражение.

Увидев перед собой незнакомого человека она попятилась назад, рот приоткрылся, на лице промелькнула тень мгновенного испуга.