Обреченность - Сергей Герман

Ганжа молча глотал слезы, которые медленно текли по его обветренной щеке.

— Прости меня, Шторм! Прости!

Стояла тишина. Шум ручья не нарушал ее— наоборот, казалось, что он ее лишь усиливает.

Подошел Мокроусов, положил ему на плечо руку.

— Все заканчивай, казак. Нечего сопли распускать. Пора в лагерь. Взгреют нас за отлучку.

Ганжа повернул к нему постаревшее от слез лицо:

— Нет! - сказал он, высвобождая плечо. — Я ухожу. Прощай. Должно, не свидимся больше.

Обнялись крепко, прощаясь навсегда и Ганжа пошел в сторону леса, сутулясь, и заплетаясь ногами, словно пьяный.

Митя окликнул его с дрожью в голосе:

— Брат, ты же казак! Может быть со всеми?.. А..?

— Потому и ухожу, что казак!.. Не могу я на бойню, словно баран. Прощай...

Через несколько часов прибыли автомобили и танки. Британские солдаты тут же начали собирать казаков и насильно запихивать их в грузовики.

Первыми в Юденбург отправили кавказцев. Началось с кабардинцев.

В тот же день то же самое происходило и в колоннах осетинской и карачаевской. Больше всего удалось спастись карачаевцам, потому, что они были дальше и их окружили после всех.

* * *

А в это время в Австрии, недалеко от Инсбрука в один из домов, сдаваемых приезжающим на отдых и лечение, позвонили в дверной звонок.

Когда хозяйка открыла дверь на пороге она увидела троих мужчин в форме немецких офицеров с нашивками восточных войск на рукавах мундиров.

Старший из них, высокий, седой человек человек с усами и острой бородкой сдержанно поклонился опираясь на трость и спросил:

— У вас можно снять жилье на несколько дней, милая хозяйка?

Фрау Моор не любила иностранцев. Но перед этим постояльцем не смогла устоять. Его плохой немецкий вполне компенсировался его учтивостью. В нем чувствовалось благородство остзейского барона.

Хозяйка ошиблась. Ее постояльцы не имели никакого отношения к остзейцам. Это был полковник Кулаков и с ним двое казачьих офицеров. Через несколько дней хозяйка обратила внимание, что седой казак может ходить лишь опираясь на трость. Убирая в комнате увидела протезы. Полковник был без ног.

В столовой фрау Моор говорила своей соседке:

— Я никогда не думала, что эти казаки такие приятные люди. Этот офицер такой вежливый и воспитанный. Я бы не стала возражать, если бы он пожил у меня подольше.

Спустя несколько дней она услышала шум остановившейся на улице автомашины. Выглянув в окно увидела, как из нее вышли несколько советских офицеров, которые направились к ее дому.

Через некоторое время внизу раздались - шум, крики, яростная брань, будто там происходила борьба или драка. Испугавшись хозяйка закрылась в своей комнате, молясь, чтобы бандиты не тронули ее.

Когда утром она спустилась вниз, то увидела перевернутую и разломанную мебель, а на полу следы крови.

В этот же день насмерть перепуганная женщина с негодованием жаловалась зашедшей соседке.

— Вы знаете фрау Фрингс, эти советские офицеры настоящие звери. Они не щадят никого. Я так испугалась. Слава Христу, что нас оккупировали англичане, а не эти варвары.

Полковника Кулакова и его товарищей захватила спецгруппа СМЕРШ и перевезла в Вену. Кулакова бросили во внутреннюю тюрьму дворца Эпштайн, где располагалась штаб- квартира советских войск.

В тюрьме у него отобрали протезы и трость. Ежедневно его вызывали на допрос на один из верхних этажей здания. Он должен был подниматься наверх и спускаться в подвал, ползя на руках и обрубках ног.

На лицах надзирателей было написано нескрываемое любопытство. Что же мог сделать этот инвалид, если его держат в штрафном боксе?

Один их них спросил спросил своего напарника:

— А этого за што?

Оглянувшись тот ответил вопросом на вопрос:

— Анекдот про зайца знаешь?

— Нет!

— Тогда слушай:

Бежит по лесу заяц. Его спрашивают: «Чего ты, заяц, бежишь?»

«Там верблюдов е...», — отвечает. «Так ты же не верблюд!» «Э, все равно вые... — а потом доказывай, что ты не верблюд».

— Га- га-га! Гы-гы-гы!

После допросов Кулакова по каменным ступеням опускали в подвал и оставляли лежать на грязном бетонном полу.

В камере не было окон, откуда-то сверху едва брезжил искусственный свет. Глаза с трудом различали предметы. Серые от грязи нары, ржавый железный стол. В металлическую раковину капала вода из неплотно закрытого крана.

В тусклом свете лампы Кулаков как бы со стороны видел на полу скрюченный обрубок. Время от времени обрубок с трудом открывал глаза и шевелил разбитыми губами:

— Во имя отца и сына...

Он бился головой о холодный бетонный пол и молил Бога только о смерти. Лишь она могла избавить его от мук и боли.

На серых бетонных стенах повис липкий страх. В углах притаилась его мерзкая рожа.

Листьями опавшими падали на бетонный пол слова молитвы.

— Спаси, Господи, люди Твоя... оставь, прости, Боже, прегрешения наши...

У тяжелой оббитой железом двери топтался старшина коридорный. На нем была синяя фуражка с красным околышем, синие галифе, темно-зеленая гимнастерка.

— Помяни, Господи, братьев наших плененных... - как стон слышалось из-за двери.

Скрипя блестящим сапогами коридорный отошел от двери.

«Молись, молись блядь фашистская... Предатель. Пойду чифиру заварю. Все время быстрее пойдет» - бурчал старшина, ставя на плиту чайник.

Арестант скользил безумным взглядом по каменной стене. Был он весь в холодном поту.

— Господи-ииии!.. Господи дай мне путь ко спасению прощения и жизнь вечную.

Взгляд упал на маленький осколок зеркала, вмазанный в стену над раковиной.

Через полчаса старшина глотнув чифира и выкурив папиросу заглянул в глазок:

— Твою же мать!..

Гремя засовом, распахнул тяжелую дверь камеры и шагнул с высокого порога. Резко шибануло запахом параши.

Старшина шарахнулся в сторону, ступив начищенным сапогом в густую, черную лужу, в которой скорчившись лежал обрубок. В окровавленных пальцах он держал маленький блестящий осколок.

Господь все таки услышал его молитву.

— Помяни нас, смиренных и грешных...

* * *

Ранним утром 1 июня на площади в центре лагеря собрались все женщины и казаки. В середине поставили помост для Богослужения, у которого расположились священники и хор. Кругом стали казаки, и часть юнкеров, решивших защищать женщин и детей. Началась служба Божия.

Многоликая пестрая масса женщин, детей и мужчин, с плачем и стоном опустились на колени. Платки, папахи, кубанки, фуражки закачались на минуту и остановились. Площадь снова стала мертвой, тихой.

Муренцов встал с постели и на заплетающихся ногах пришел на площадь. Были слышны тонкие рвущиеся женские голоса.

— Со свя-ты-ми... свят-ты-ми...

Мужчин было почти не слышно. Животный страх сковал грудные клетки. Мужчины прерывисто басили:

— Со свя-ты-ми упокой...

Около восьми часов пришли грузовики и танки с солдатами. Окружили толпу молящихся и, постепенно ссужая круг, стали теснить людей к центру. Повсюду слышались крики команд и ругань. Кто-то вырвался из толпы и побежал в сторону. Грохнул выстрел. Взвыла одна баба, за нею другая.

— Господи Исусе Христе! — застонали, заплакали сзади Муренцова. Кто-то хрипло дыша толкнул его в спину.

— Господи... прости нас грешных, господи прости... За что?..

В стороне от толпы стоял английский солдат и что-то хрипло кричал. К нему что то прося и умоляюще заламывая руки, подбежала женщина. Вместо ответа солдат ударил ее в лицо прикладом винтовки и она как сноп упала на землю.

Круг со стоящими людьми продолжал медленно сжиматься. Муренцов стоял рядом с худой женщиной, в накинутом на плечи одеяле.

Вдруг она с ужасом закричала. Появился строй английских солдат с примкнутыми штыками. Чей-то тонкий голос запел: «Аллилуйя». На разных концах подхватили: «Аллилуйя! Аллилуйя-яя!»

И сейчас же ружейный залп рванул воздух. Дико, по-звериному закричали люди.

Сердце Муренцова колотилось словно птица в клетке. Показалось, что стреляют прямо в него.

Английские солдаты набросились на толпу. Нанося удары палками и прикладами карабинов, хватали людей и бросали их в кузова грузовиков.

Стоящего юношу солдат с огромной силой ударил дубинкой по вытянутой руке. Раздался крик боли. И перебитая рука повисла, словно плеть.

Другому казаку разбили голову. Кровь обильно текла из обеих ноздрей, заливала усы, подбородок. Казак медленно опускался на колени, удивленно смотря на ударившего его солдата. Его глаза не выражали боли, а только лишь недоумение. Кто-то, похожий на Григорьева вырвал из-за голенища нож, бросился вперед, пытаясь клинком пробить себе дорогу, но пуля из английского карабина опрокинула его навзничь. Вторая пригвоздила к земле.