Обреченность - Сергей Герман

Выражаю глубокую благодарность ветерану XV -го

казачьего корпуса — Герберту Михнеру,

уряднику 5го Донского полка Юрию Болоцкову,

Зигхарду фон Паннвицу, детям и внукам Ивана Никитича Кононова,

ветерану 5го гвардейского Донского корпуса полковнику в отставке

Михаилу Шибанову , российскому историку Сергею Дробязко, а также

всем казакам, оказавшим помощь в написании этой книги.

Сергей Герман

ОБРЕЧЕННОСТЬ

"Я считаю, что эти люди, будучи врагами СССР,

врагами страны, в которой я родился и вырос,

все же воевали за свою правду, за свою Россию!

Это была их вера, и она достойна уважения".

Часть первая

Февральская революция 1917 года и отречение Самодержца от престола ознаменовали конец единоначалия Донского войскового Круга, привели к расколу в казачьей среде. Октябрьский переворот, учиненный большевиками принес смуту в армейские части.

Фронт разваливался, никакой дисциплины уже не было. Офицеры гибли и от вражеского оружия, но более всего от зверских и бессмысленных самосудов, от рук бывших подчиненных. Солдаты безумствовали, срывали с офицеров погоны, пьянствовали, грабили и прихватив оружие бежали с позиций, чтобы успеть принять участие в разделе помещичьей земли.

Большевистское правительство прекратило военные действия против Германии и распустило армию по домам.

На Дон пришла поздняя стылая осень. Становились короче дни, длиннее ночи. По утрам стелился молочный туман и зависал над Доном влажным одеялом. По блеклому небу ползли темные тучи. Накрапывал холодный косой дождь. Задул резкий, пронизывающий ветер.

Пересекая быстрину к берегу двигался баркас. Прохор Косоногов налегал на весла. Он вместе с внуком Мишуткой рыбалил на зорьке. Но поклевка была слабой. Рыба уже ушла на илистое дно, в подводные ямы и бровки, затаилась в самых тихих местах. Баркас, беззвучно раздвинул камыши. Ударился носом о мягкую землю. Покачиваясь на волне, развернулся к берегу боком.

Внук Мишутка за продетый сквозь жабры тальниковый прут поднял со дна лодки золотисто- красного сазана, покрытого блестящей чешуей.

Дед и внук, гордые от сознания, что несут добычу, пошли домой. Увидели у ворот соседского куреня соседа Степана Чекунова.

Два года назад Степана мобилизовали на фронт. Тугой воротник шинели теснил ему бурую жилистую шею. Сказал дрогнувшим голосом:

— Доброго здоровья, Прохор.

— И тебе не хворать. Возвернулся стал быть, атаманец?

Степан остановился. Достал кисет, развязал его заскорузлыми пальцами.

— Вернулся сосед. Как тут у вас? Моя-то блюла себя?

Прохор затянулся, выпустил облако ароматного дыма.

— Табачок-то заграничный, сладкий. Ты не сумлевайся. Бабочка твоя жила в строгости. Так что беги домой, обрадуй жонку.

Казак подхватился, затоптал окурок. Быстрыми шагами зашагал к воротам собственного куреня.

Возвращались с фронта и другие казаки. Уставшие от войны они не хотели драться с ни с немцами, ни с большевиками и без сопротивления сдавали оружие по требованию небольших красных отрядов, стоявших заслонами на железнодорожных путях, ведущих в Донскую область.

Вернувшиеся на Дон фронтовики расходились по станицам и хуторам, прощались с офицерами, со своими полчанами. Отравившись дурманом большевистской пропаганды фронтовики беспечно лузгали семечки на крылечках своих куреней, весьма довольные тем, что не приходится больше тянуть надоевшую ратную лямку.

Не желающие проливать «братской» крови обманутые казаки и не думали о том, что совсем скоро умоются они кровавыми слезами и будут горько рыдать над изничтоженными советской властью семьями, над разграбленными, сожженными куренями, над собственными загубленными судьбами.

А пока, вечерами собирались у кого-нибудь в курене, играли в подкидного, чинили сбрую и утварь, дымили самосадом, отъедались на домашних харчах.

Степан Чекунов, в накинутой на плечи шинели на вопрос о том, как там на войне? Не спеша рассказывал:

— Одно название, что война. А на самом деле, окопы, грязь, дожжит кажный день. День мокнем, ночь дрожим. С утра популяли по окопам и опять сидим... мокнем. Правильно сделали эти большаки, что войну прикончили.

Собеседники — старик сосед и его сын, молодой, еще не служивший казак молча слушали.

Хозяин куреня, тоже фронтовик, батареец, дымя самосадом чинил сеть.

Сосед с интересом спрашивал.

— А энти, большаки, стал быть, счас вместо царя? Что ж они думают?

Степан отвечал со знанием дела.

— Теперича, все! Войне конец.

Старик возмутился:

— Как это конец? А если германец к нам придет?

Фронтовики в один голос осадили соседа:

— Нам войны хватило! А ты можешь идти воявать. И сына с собой прихвати. А мы дома посидим.

Все же, часть офицеров, помнившие о сорванных погонах и пережитых унижениях, были уверены, что перемирие будет недолгим.

— Погодьте трохи, станишники. Не на долго расстаемся. Скоро вас так запрягут, что сами нас на подмогу покличите!

После того как покончил с собой генерал Каледин, началась агония города. Иногородняя дума, к которой перешла власть, решила сдаться и ждала большевиков с хлебом-солью.

Казаки же решили защищать город.

В феврале 1918 года они собрались на круг, который потом назвали «назаровским». Казачьи делегаты, собравшиеся в здании Новочеркасского станичного правления, утвердили на посту Донского атамана бывшего Походного атамана генерал-майора Анатолия Назарова.

Председательствующий на кругу войсковой старшина Волошинов объявил:

— Господа!  Предоставим слово Донскому атаману.

Зал дрогнул от взрыва аплодисментов.

И тут с шумом отворились двери. В зал вошел бывший есаул Николай Голубов, переметнувшийся на сторону красных. За его спиной маячили солдаты с красными лентами на смушковых папахах, перепоясанные пулеметными лентами матросы. В кармане полушубка Голубова — браунинг на боевом взводе.

— В Poccии произошла великая социальная революция, а вы тут штаны просиживаете! — крикнул он громким хозяйским голосом. — А ну встать!

Делегаты встали. Остались сидеть лишь атаман Назаров и Евгений Волошинов.

— Не орать здесь! — сказал Назаров холодным ровным тоном. — Кто вы?

— Я, Голубов, командир отряда революционных бойцов. Выполняю распоряжения Донского казачьего комитета! — закричал Голубов, и сунул руку в карман полушубка.

Назарову показалось, что стоящий перед ним человек — пьян.

— Нет на Дону такой власти, господин командир революционного отряда. Земли Дона подчиняются решениям войскового круга и атамана.

Голубов стоял лицом к донскому атаману в своей лохматой папахе, полушубке без погон, перетянутом ремнями портупеи. Еще никогда Голубов не ощущал в себе такой страшной силы и ярости. Даже самому стало немного страшно от этого ощущения.

От слов атамана Голубова перекосило, он побледнел. Крикнул:

— Арестовать!

С атамана Назарова сорвали генеральские погоны, отняли шашку, ударили в лицо. Тут же стали крутить руки и Волошинову.

Арестованных отвели на гауптвахту. Прошла первая ночь. Утром затопали сапоги, захлопали тяжелые двери камер. Матросы и красногвардейцы все вели и вели новых арестованных. Привели архиерея Митрофания, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковников Ротта и Грузинова, десятки офицеров — войсковых старшин, есаулов, хорунжих.

В камере было холодно. Через разбитое стекло задувал холодный ветер. Назаров сидел в углу молча. Он не мог даже говорить, настолько велика была степень его потрясения. Полковник Ротт курил, стоя у решетчатого окна. Напрягая мышцы шеи, выталкивал изо рта колечки дыма. Хмыкнул:

— Нет! Ну, какой же мерзавец этот Голубов! — загасив окурок о подошву и шлепнув ладонями по голенищам сапог, изумленно покрутил головой.

— Вы же помните, господа, как на парадном смотре он подобрал с земли и поцеловал окурок, брошенный государем! А сейчас он, видите ли, командир революционного отряда!

— Вы отчасти правы, господин полковник, — подал голос Волошинов. — Я знал Голубова еще с Японской. На фронте он настоящим героем был. Более пятнадцати раз ранен. В полку слыл в полку первым разведчиком и первым же скандалистом. Начальство его чинами обнесло, вот он, обидевшись, и зачал с Подтелковым кашу варить. Про таких как Голубов говорят: на войне — герой, вне войны — преступник.