Обреченность - Сергей Герман

Щеголеватый хорунжий восточного типа, с топорщащейся щеточкой усов, улыбнулся весело, протянул руку для пожатия. Рука бы сухая и горячая.

— Сергей, Арсен очень отчетливый вояка, в одиночку захватил батарею красных. И такой же гусар. Вчера в одиночку выпил половину ящика шустовского. Так что ты с ним на спор не пей!

Офицеры засмеялись шутке, сели за стол.

— Ты как оказался здесь? Когда прибыл? — теребил Муренцова адъютант Сиротина.

— Буквально вчера из Москвы. Там красные. Пришлось бежать к вам. Получил назначение на бронепоезд.

Офицеры громко говорили, перебивая друг друга. Каждому хотелось высказаться, поделиться той особенной радостью, так знакомой людям, объединенных одной целью.

Никто не думал о том, что через несколько дней или недель они могут очутиться на фронте. Война был рядом, но о ней мало думали. Все были опьянены осознанием близкой победы.

По мостовой зацокали копыта. В окружении конвоя показалась открытая машина. Муренцов увидел в машине невысокого генерала с черными закрученными усами. Впереди и сзади скакали казаки — восемь всадников. В серых черкесках, пригнувшиеся к гривам, на злых дыбившихся лошадях. Хищные и опасные, как дикие звери.

— Господа, генерал Краснов! — крикнул кто-то.

Загремели шашки, зазвенели шпоры, зашумели отодвигаемые стулья. Офицеры вскакивали, вытягивались. Кто-то закричал:

— Ура-аааа!

— Ура! Ура! Ура! — послушно подхватили офицеры. Золотые и серебряные погоны поблескивали на солнце.

— Ура-аааааа! — незвонко и как-то нестройно кричала толпа.

Горожане аплодировали. Муренцов видел затылки. Вытянутые шеи. Дамские шляпы с широкими полями. Фуражки с офицерскими кокардами. Золотые, серебряные погоны. Взлетела вверх чья-то подброшенная офицерская фуражка.

Машина с генералом и конвоем обогнули площадь и скрылись за поворотом.

В воздухе остался стойкий запах бензина и конского пота.

Вечером в ресторане гостиницы Павла Епифанова гремела музыка — гуляли офицеры. У стеклянных дверей пьяные офицеры трясли швейцара.

— Где дамы, морда! — спрашивали нетрезвые голоса.

— Господа! Позвольте!

— Пойдем по номерам!

— Господа офицеры, идем по номерам!

Истошно завизжали женщины. Раздался звон разбитых стекол. Пьяная матерщина. Кто-то побежал — затрещали кусты. «Стой! Стой! Стреляю!» — и выстрелы, выстрелы.

Послышался конский топот — примчались казаки дежурной сотни. Снова мат. Окрики. Конское ржание.

— Ррррраааззойдись!

И так всю ночь. Наутро была объявлена мобилизация. На площади стояли куцые роты. Среди серых солдатских и офицерских шинелей мелькали черные гимназические шинели с серебряными пуговицами, студенческие фуражки. В ротах были офицеры и юнкера. Полковники командовали взводами.

Из казаков формировали отдельные сотни и полки. Формированием и организацией полка занимался местный казак Федор Назаров, во время Империалистической выслужившийся в прапорщики.

***

Рваные клочья тумана вставали над заваленными осенней листвой улицами, загаженным перроном вокзала, серыми каменными домами. Несмотря на ранний час в городе царила суматоха — ржали кони, бряцало оружие, раздавался громкий мат и крики команд. В тупике железнодорожных путей, команда нижних чинов грузила в бронепоезд ящики с боеприпасами.

Город лежал как на ладони: вдоль пологого склона тянулись ряды домов, каждый ряд ниже предыдущего. У вокзала виднелись кирпичные стены пакгаузов, складов, десятки железнодорожных путей.

На путях неподвижные, застывшие паровозы, холодное железо вагонов. Фасады домов, стены привокзальных зданий прошиты точками пулевых отметин. Мертвые глазницы окон. Вздыбленные стропила на развороченных снарядами крышах.

И еще — афишные тумбы на перекрестках, пестрые, будто оклеенные разноцветным лоскутом: прокламации, листовки, воззвания.

Холодный осенний ветер безжалостно трепал деревья, и они обреченно тянули к серому небу свои ветви, безжизненные, как руки умирающего человека. Воздух был полон сырой влаги, как это часто бывает осенью на Юге России. Балканский циклон, прозванный на Дону «низовкой», принес нежданную оттепель на скованную морозами землю и прилип к ней моросью, редким дождем. Ветер рвался над изрезанной балками степью, заваленной снегом, пытаясь оторваться от промерзшей земли, бросался в стороны, крутился на месте, стучался в окна и забивался под крыши добротных куреней. Но студеная земля, истосковавшаяся по теплу, крепко прижимала к себе, не отпускала, и он, теряя силы, истекал к ней леденеющими каплями.

Штабс-капитан Шанцев лениво курил папиросу, сплевывая на замазученную землю липкую слюну. Нещадно болела голова, чертовски хотелось похмелиться, но командир бронепоезда полковник Гулыга приказал готовиться к бою, загрузиться продовольствием и боеприпасами. Зная вспыльчивый характер полковника, Шанцев морщился от полуобморочного состояния, кривил губы и проклинал эту войну, красных и поручика Сашку Вилесова, так некстати притащившего прошлой ночью ящик шустовского коньяка.

Примостившись на обломке кирпичной стены, оставшейся от водонапорной башни, Сергей Муренцов зябко кутаясь, в шинель торопливо писал в своем дневнике:

«К осени 1918 года от Рождества Христова, всепожирающее пламя адского костра, зажженного кучкой революционеров, не признающих ни Бога, ни царя, ни вековых традиций, огненным смерчем пронеслось по матушке России. На пепелище остались лишь опаленные и разоренные деревенские избы, да кресты на погостах. Русские мужики, чей сусальный образ, с подачи господ писателей навсегда впечатался в сознание обывателя, как самого незлобивого, жертвенного народа, начинающего креститься раньше, чем ходить,

озверев при виде потоков крови, потеряли разум и бросились грабить, жечь, насиловать и убивать себе подобных.

Русская интеллигенция, всю жизнь, сострадающая несчастному мужику, увидев, что тот в упоении пьяной бесноватой злобы крушит не только своих угнетателей, но и уже задрал подол, матушке-России, готовясь изнасиловать ее самым гнуснейшим способом, стала спешно паковать чемоданы, спеша покинуть пределы отчизны, страдания которой они так любили воспевать в своих стихах и одах».

Муренцов бросил писать, закрыл дневник.

— Шанцев, есть папиросы? — обратился он к проходившему мимо штабс-капитану.

— Есть... — приостановился тот и вытащил из кармана шинели черный кожаный портсигар. Протянул его Муренцову. — Закуривайте поручик.

Раздался зычный голос полковника Гулыги

— Штабс-капитан, всех офицеров ко мне.

Не успевший прикурить Муренцов чертыхнулся. - Не судьба!

— Ну да! — серьезно подтвердил Шанцев. — Будет жаль, если погибнете не покуривши.

Прищурив от дыма глаза, он выбросил окурок. Крикнул:

— Господа офицеры! К полковнику!

Заревел паровозный гудок.

— У-у-ууу!

Казалось, что в тумане ревет громадный раненный зверь, требующий крови. Серо-зеленая туша бронепоезда выступала из тумана доисторическим исполином, толщь брони, стволы пушек и пулеметов порождали ощущение силы и молчаливой угрозы.

Несущий корпус мотоброневагона был склепан на швеллерах и установлен на поворотных пульмановских тележках. Толстая броня прикрывала пулеметные, орудийные и наблюдательные камеры, центральный каземат.

Концевые пулеметные и наблюдательные камеры представляли собой коробку с граненным потолком. В ней размещались наблюдатель и пулеметчики. Наблюдение велось через люки со смотровыми щелями. Два пулемета были установлены на специальных станках и имели угол обстрела 90 градусов в горизонтальной плоскости и 15—20 градусов в вертикальной. Здесь же размещались ящики с патронами. Над тележками располагались орудийные камеры, при этом вся орудийная установка размещалась на шкворневой балке в центре тележки.

Команда состояла из 120 солдат и 20 офицеров.

Бронепоезд был грозным оружием. Но из-за своей громоздкости и неповоротливости слишком уязвим для артиллерии противника.

***

Тусклый свет ламп накаливания слабо струился из-под толстых стеклянных плафонов. Все офицеры, за исключением дежурной смены собрались в штаб-вагоне.

Полковник Гулыга откашлялся, хрипло и надсадно объявил:

— Я только что от командующего, господа офицеры. Должен сказать, что дела наши дрянь. Красные прорвали фронт, сегодня-завтра их конница будет здесь. Наша задача — выдвигаться в район станции Широкая.

Полковник ткнул в карту огрызком карандаша:

— Мы должны максимально задержать продвижение красных войск. Выступаем через час, прошу вопросы.

Офицеры молчали, все уже было давно обговорено. Приказа выступать ждали еще несколько дней назад. Полковник Гулыга помолчал, вздохнул: