Обреченность - Сергей Герман

— Старший лейтенант Бондаренко, здесь?

Один из сопровождающих громко крикнул.

— Бондаренко! К маршалу!

Бондаренко шагнул вперед.

Он никогда ничего не рассказывал о себе. Знали только, что из детдомовцев.

В прошлом старший лейтенант Красной армии, сейчас -майор РОА.

В 5м полку командовал взводом, эскадроном. При развертывании Пластунской бригады принял разведывательный дивизион, потом 9й полк.

Офицер редкой отваги и такой же трагичной, горькой судьбы.

Толбухин и Бондаренко несколько мгновений не мигая молча смотрели друг другу в глаза.

— Бывший старший лейтенант, гражданин маршал Советского Союза- сказал Бондаренко.

— Приказа о разжаловании еще не было. Это ты под Питомачей был? — спросил маршал.

— Я.

— Не стыдно тебе, советскому офицеру фашистские погоны таскать? Ты ведь Родине присягал?

— Я Родине не изменял. Что касается присяги, то и вы когда то российскому императору присягали!

Маршал нахмурился.

— Не в твоем положении Бондаренко, сейчас дерзить маршалу.

Потом повернулся к свите, сказал:

— Разбили мне эти два засранца, Бондаренко с Кононовым 703й стрелковый полк Шумилина! Кстати Кононов здесь?

— Нет? Ну ладно, все равно никуда не денется.

Толбухин опять повернулся к Бондаренко.

— Ладно, живи дальше. Во всяком случае, воевал ты храбро. Жаль только, что раньше у меня не оказался.

У Толбухина был хорошо поставленный командный голос, властный взгляд. Во всем чувствовалась порода.

Маршал помолчал. Выдержал паузу.

— Штрафную роту бы тебе дал. Еще бы и героем у меня стал!

Бондаренко ничего не ответил.

— Ну, молчи, молчи, — Толбухин резко развернулся и не дожидаясь сопровождающих вышел из цеха. — Герои, мать вашу!..

* * *

Под вечер к дверям цеха подъехало несколько штабных, открытых машин.

На фоне заката были отчетливо видны фигуры приехавших. В окружении советских офицеров стояли Петр Николаевич Краснов, одетый в немецкий мундир и Андрей Григорьевич Шкуро. Обрюзгший, седоусый в потертой немецкой шинели и фибровым чемоданчиком в руках.

Краснов держался с мучительным достоинством. Он как бы стал меньше и суше от пережитых потрясений. Уголки сухого старческого рта были трагически опущены, пергаментная, иссеченная морщинами кожа лица- бледна. Серебристо поблескивал бобрик седых волос.

На распахнутой шинели Шкуро — русские генеральские погоны. На груди пестрели орденские ленточки. Два часа назад при передаче его советской стороне, генерал Шкуро сорвал с груди британский рыцарский орден и швырнул его на землю перед английским офицером.

Андрей Шкуро стоял у машины, облокотившись на нее рукой. Около него стоял советский военный корреспондент, в круглых очках. Разговор шел о гражданской войне. Андрей Шкуро говорил громко, не снижая голоса.

— ...Под Касторной? Как же! Помню! Рубил я вас, краснюков в собачье крошево и там!

В трех шагах от них стоял майор из армейского отдела СМЕРШ. Он смерил Шкуро взглядом.

— Закончить разговоры! Конвой, увести арестованных.

Шкуро повернулся к нему лицом.

— Когда говорите с генералом, подобает встать смирно и взять под козырек.

Майор улыбнулся, послал ему ненавидящий взгляд:

— Я учту это!

Шкуро побагровел и резким фальцетом выкрикнул:

— Передайте своему начальству, чтобы оно научило вас субординации.

Майор лапнул кобуру.

— Иди, иди падла. Я и не таких как ты в землю вгонял.

Шкуро попробовал что-то ответить.

— Иди, сука!

Кивком головы майор подозвал к себе лейтенанта:

— Ты смотри в оба глаза за Шкуро. Буйный! Как бы не сотворил чего. Головой отвечаешь.

Когда генералов повели через цех в особое помещение, они прошли очень близко от казаков. Узнав земляков, Шкуро обреченно махнул рукой:

— Эх, хлопцы, хлопцы! Говорил я вам не отдавайте винтовки, а то... вырежут на хер!

Краснов обернулся к казакам:

— Прощайте, станичники! Храни вас Бог! Простите, если кого когда обидел, — и, пошел тяжело опираясь на палку.

Генералов под усиленной охраной разместили в комнатах, отдельно от казаков. В течение почти всей ночи генерал Шкуро стремительно метался по комнате, прикуривая одну папиросу от другой. Коричневые от табака пальцы дрожали.

Он захлебывался кашлем, хрипел и безостановочно балагурил с советскими офицерами, заходившими в комнату. С прибаутками и матерками Шкуро рассказывал о гражданской войне. Полковник из политотдела армии пробовал ему возражать, но Шкуро не лез за словом в карман:

— Драл я вас, красных конников, так, что пух и перья летели! При этих словах остальные офицеры смущенно улыбались, оглядываясь по сторонам.

Он шутил, но в глазах плескалась бездонная, огромной силы тоска, от которой делалось не по себе...

Генерал Краснов опустошенный трагическими событиями последних дней, одиноко сидел в углу комнаты: беспомощный, непохожий на себя, не знающий, что делать и как распорядиться самим собою. Сухие пальцы сжимали трость.

Вечером 30 мая 1945 года Петра Николаевича Краснова и еще двенадцать казачьих генералов погрузили в накрытые тентом грузовики. Усатый старшина передернул затвор автомата.

— Ну что? Поехали, предатели! Если хоть одна блядь ворохнется и попытается бежать, патронов не пожалею. Вперед!

* * *

Генералов доставили в тюрьму Граца. На следующий день всех перевезли в Баден под Веной, в контрразведку «Смерш». Всех прошмонали.

— Раздеться догола! Поднять руки! — Привычные к такой процедуры офицеры НКВД не стеснялись. - Наклониться! Раздвинуть ягодицы! Присесть на корточки! — Сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Переодели в какую то одежду с чужого плеча. Объявили, что все они временно задержаны на территории советских войск до выяснения личности.

Ранним утром 4 июня 1945 г. на пассажирском самолете «Дуглас» генералы Петр Николаевич Краснов, Андрей Григорьевич Шкуро и другие были доставлены в Москву, на Лубянку.

Генерала Краснова вели по коридору — длинному, полутемному, с низким потолком, с металлическими дверями по обе стороны.

На Петре Николаевиче были одеты суконная солдатская гимнастерка без погон

и длинные серые брюки . На голове серебрился ежик волос Он был чисто

выбрит, усы по-прежнему закручены стрелками.

Стены коридора, когда то давно покрашенные бурой краской с облупились. Сквозь краску проглядывали заплатки серой стены.

Болела перебитая во время Луцкого прорыва в далеком 1916 году нога. Прихрамывая генерал шагал по бетонному полу, выложенным темно-зеленым кафелем. На полу зияли заплатки от выпавшей плитки и, замазанные цементным раствором.

В тяжелом воздухе стоял запах хлорки, тревоги, тяжелого и неустроенного быта. Так пахнет беда.

Спереди и сзади шли два надзирателя. Шедший впереди, здоровенный краснолицый сержант поигрывал связкой ключей и весело насвистывал.

Шедший за Красновым старшина подавал команды:

— Прямо... Стоять... Лицом к стене.

Пока сержант гремел связкой ключей, открывая решетчатые двери, перекрывающие коридор и этажи, генерал оглянувшись назад успел заметить седые виски и морщинистое лицо старшины.

Тут же он получил громкое замечание.

— Отвернуться к стене. Смотреть перед собой.

Сержант потянул на себя дверь камеры и дверные петли противно завизжали.

Дверь бухнула за его спиной. Лязгнул засов. Дважды провернулся ключ в замке.

В коридоре слышалась перебранка.

— Я тебе скильки раз говорил Луценко, шобы ты не свистел во время конвоирования заключенных.

— А шо?

— Срок себе насвистишь, вот шо! Сейчас подам рапорт по команде, шо ты бисов сын свистом переговариваешься с врагами народа, будет тебе тогда-шшо!

Прогретый жарким июньским солнцем воздух в камере был густым и спертым. Воняло табачным дымом, запахом немытых человеческих тел. От тяжелой железной бадьи, стоявшей в углу у двери и занавешенной рваной простыней, несло запахом параши.

И старый русский генерал словно уперся в невидимую стену, он понял, что впереди его ждет смерть. Что Советская власть не пощадит его, как никогда не щадил ее он.

Генералу Шкуро было, что вспомнить. Хмель сабельных атак. Гудящее по рядам казаков эхо приветствий. Поражения и победы. Где теперь все это сейчас? Вместо преданных и верных казаков — косые взгляды мрачных конвоиров. Впереди долгие годы в тюрьме или намыленная петля.

Во время короткой прогулки в тесном прогулочном дворике Петр Николаевич Краснов с тоской смотрел в зарешеченное небо, наматывая бесконечные километры по серому бетонному полу. И крутилась в голове русского генерала упорная мысль: