Обреченность - Сергей Герман

— Главный твой грех не в том, что ты убивал, а в безверии твоем. Не веришь ты ни в господа. Ни в людей. Нет Бога в твоем сердце. Но это пройдет. Если твое сердце ищет ответа на вопросы, тогда найдет и дорогу к Богу. А у Господа милости много, на всех хватит. Ступай сын мой. - Не поворачивая к нему головы, медленно сказал отец Валентин.

Кононова точно ударили плетью. Он сгорбился, опустил плечи и пошел к дверям. Равнодушно и молча смотрели ему в спину лики святых, освещенные дрожащим пламенем свечей.

Зеленая падучая звезда над его головой, внезапно вспыхнула и покатилась вниз, оставив на мгновение за собой тонкую светящуюся полоску.

— Вот и все- Подумал он. - Закатилась моя звездочка.

* * *

В начале апреля 1945 года Кононов уехал на встречу с генералом Власовым. Главнокомандующий вооруженными силами КОНР принял решение пробиваться на встречу с 15м казачьим кавалерийским корпусом, который теперь тоже входил в состав Вооруженных сил КОНР.

При помощи демонстрации силы и размеров РОА Власов надеялся привлечь к внимание западных держав.

В случае, если этот план не сработает, планировалось присоединиться к частям четников бывшего военного министра королевского югославского правительства в изгнании, генерала Дражи Михайловича и продолжить борьбу на их стороне в Балканских горах вплоть до изменения общей ситуации.

Генерал Кононов после разговора с Власовым принял решение не возвращаться в корпус. Это в конечном итоге спасло ему жизнь.

Простился с Арзамасцевым:

— Все, Петр. Расстаемся. Сейчас каждый сам за себя.

— Ну, да! — Сумрачно усмехнулся тот. Это убиваем мы вместе, а умираем врозь. Прощай, Иван Никитич.

В момент капитуляции Германии Иван Кононов вместе с частями РОА оказался в американской оккупационной зоне, но не стал проходить регистрацию и потому стал единственным власовским генералом, кто избежал насильственной репатриации и смертной казни.

* * *

Созвав командиров дивизий и бригад, генерал фон Паннвиц объявил о принятом решении идти в Австрию.

15й казачий корпус с боями двинулся к австрийской границе.

Дорога серпантином уходила в горы. Колонна растянулась на несколько километров. Первыми шли конные полки и отдельные сотни.

За ними двигaлся обоз — тесно, ось к оси; за подводами тяжелым натруженным шагом шли пешие казаки — измотанные, осунувшиеся, глядящие под ноги.

Выставив стволы винтовок по бокам колонны двигалось боевое охранение, бронемашины прикрывали колонну своей броней.

Преодолевая горные перевалы и сбивая вставшие на пути партизанские заслоны, казаки фон Паннвица с упорством обреченных пробивались в Австрию.

Шла весна. С каждым днем все сильнее и сильнее пригревало солнце. На южных склонах гор растаял снег, и прошлогодняя трава радовала глаз весенней свежестью.

Жаркое солнце припекало казакам лопатки. Словно печи грели подушки седел, от жаркого ветра и горячих солнечных лучей покрылись бурым загаром казачьи лица. Всхрапывали и пританцовывали кони, на некоторых появились лысеющие пятна, резко пахло конским потом. Покрывались потом казачьи чубы под папахами и кубанками, и все жарче становилось в мундирах и черкесках из теплого шинельного сукна.

От земли, согретой солнцем шел тонкий запах первых цветов. Жужжали проснувшиеся пчелы. Заливались трелями птицы. И даже война была красива весной.

Пыль, вздымаемая тысячами сапог и копыт, висела над дорогой.

Казаки тосковали. Земля звала работать, пахать, сеять. Казаки говорили о севе, о сенокосе, о хозяйстве.

— Хлебушек наверное уродится в этом году.

— Да и сено будет хорошее — хоть попа корми.

И замечал Муренцов, как казаки украдкой зачерпнув пригоршню земли, мяли и тискали ее как женскую грудь, вдыхая полными ноздрями ее терпкий аромат.

* * *

Из Италии вместе с полками Казачьего стана шли русские беженцы, не желающие возвращаться в СССР. Тонкий прозрачный воздух зябко вздрагивал над вершинами гор.

Безостановочно двигались обозы, устало шагали пластуны.

Лица казаков были серы от пыли и усталости, в глазах тоска, усталость, озлобленность. С завистью поглядывали на скачущих верховых.

Колонна из десятков тысяч людей, похожая на гигантскую серую гусеницу ползла на север — в Австрию. Казачьи подводы тяжело и надрывно скрипели несмазанными колесами.

На возах в беспорядке, наспех высоко были навалены сундуки, самовары, цветные половики, подушки, на самом верху метались и громко плакали ребятишки, охали, крестились, всхлипывали женщины. Ржали и тяжело поводили ребристыми боками истощенные быстрым отступлением обезноженные кони.

Кому не повезло шли пешком, несли в руках скудные, жалкие пожитки. Судьба изгнанников всегда горька. Труден и тяжел их путь. Дорога по обеим сторонам чернела пятнами людских и конских трупов, грудами разломанных телег и фургонов.

Казачье охранение держало под прицелом горные склоны.

В темно-зеленом армейском автобусе ехали семьи офицеров штаба. В автобусе стояла духота, удушливо пахло бензином, тянулась следом серая пыль. За ним ехал легковой «фиат», в котором сидели Петр Николаевич Краснов с женой и генерал Науменко.

Дорога была разбитой, над ней непрестанно висела курчавая серая завеса, поднятая двигающимися машинами, повозками, ногами тысяч людей.

В горной деревушке Пиана д'Арта стали на ночлег. Всю ночь слышалась стрельба. Всюду были выставлены караулы, и ночь прошла в страшном напряжении.

Останавливались только ночью. Жгли костры. Пытались согреться у огня. Казаки уже не пели. У костров грызли черствый хлеб. Спали сидя, держа в руках оружие.

Ротмистр Плахин, отворачивая лицо от огня, грел руки. В глазах отражались красные отблески костра.

Маленькая девочка ехавшая в обозе попросила у матери поесть. Та достала из-за пазухи кулечек с мукой.

— Девочка моя, у нас и нет почти ничего. Только мука. Что только с ней делать? Ни кастрюли, ни сковороды. Никто ничего не дает.

Офицер поднялся, вынул из вьючного мешка свой котелок. Сказал устало.

— Заведи тесто.

Поставил на угли крышку котелка. Налил в него жидкое пресное тесто. Сняв две первых лепешки, он отдал их девочке.

Третью предложил матери, та взяла его и давясь слезами стала есть полусырое подгоревшее тесто.

— Бросить бы, к чертям собачьим этот обоз, — тоскливо думал Плахин. — Да ударить по партизанам, так чтобы клочья полетели, но нельзя. На телегах раненые и больные казаки, прибившиеся к казакам женщины, старики, дети.

Догорали костры. Из-за гор выглядывал слабый рассвет. Ночь уходила, бросая последние багровые отблески тлеющих углей на плотную груду спящих людей. Они зябко ежились и стонали во сне, прижимались друг к другу, вертелись с боку на бок, чесались.

Но утром ветер снова полоскал запыленные полковые штандарты и далеко раздавался стук оружия, топот копыт, крики команд.

Сбоку колонны на высоком гнедом дончаке рысил ротмистр Плахин.

Горными тропами, как волки шли следом болгарские и титовские партизаны.

Утром начался самый тяжелый переход. Дорога круто поднималась серпантином до самого перевала Плекен. Обессиленные лошади падали прямо на дороге. Их выпрягали из повозок и бросали на обочине или пристреливали.

Залп раздался внезапно. Потом распался на треск автоматов и хлопки карабинов. Стреляли человек двадцать с небольшого хребта напротив.

— Тра-та-та! Трах!

Автоматный огонь не доставал до колонны. Несколько пуль из карабина взвизгнули над головами беженцев.

— Пиу! Пиу!

Схватившись руками за грудь вскрикнул пожилой возница на одной из подвод. Забилась в постромках раненая лошадь. Казаки похватали из седел карабины.

Ротмистр Плахин стрелял из винтовки в ту сторону, откуда только что раздались выстрелы. Лошадь не стояла на месте, офицер промахивался, менял прицел, и остервенело ругался, поминая господа, святого апостола и селезенку.

Женщина с совершенно серым лицом прижимала к себе худенькое окровавленное тельце.

— Ой, мамочка! Донечка моя — причитала мать, не сводя глаз с детского личика. Господи-иииии, за што-ооооо, - громко, навзрыд кричала она, царапая себе лицо.

Старики тряся бородами шагали рядом с возами, опасливо дергаясь на звуки выстрелов, подгоняли храпевших и бившихся лошадей.

Сербские партизаны за большим валуном перевязывали Душана Белича, смертельно раненого пулей ротмистра Плахина.

Машина, в которой ехал генерал Краснов, внезапно дернулась и заглохла. Генерал оставался спокоен. Сложив руки на коленях и закрыв глаза он казалось дремал. Серое лицо его казалось худым и усталым. На впалых висках набрякли синие склеротические жилки.