Гангутцы - Владимир Рудный

Погода была нелетной. Но что значила погода для летчиков, привыкших взлетать и садиться под огнем? Белоус считал, что обстановка даже благоприятствует полетам: противник, озабоченный событиями на островах, оставил аэродром в покое.

Истребители в ветреный дождливый полдень поднялись над Ханко, на бреющем проскочили к Стурхольму и обстреляли шюцкоровские шлюпки, спешившие с пополнением к Эльмхольмской лощине. Потом они бросились к северной части Эльмхольма и прошлись пулеметами до самой лощины, где разведчики Богданыча, пуская ракету за ракетой, обозначали линию нашего переднего края.

— Двадцать седьмая! — запоминали матросы номер очередной штурмующей финнов машины.

— А этот, с белыми крыльями, «ястребок» — Антоненко?

— Бреет, как парикмахер!

— Антоненко погиб. Это, наверно, Бринько.

— Или Белоус.

— Брось болтать! Разве собьешь Антоненко?!

— Его вся Финляндия не собьет!..

Улетели самолеты. Финны некоторое время молчали, потом подняли головы и опять полезли в лощину, тесня разведчиков Богданыча к скале.

Но возле Эльмхольма вдруг загудели моторами «морские охотники» и, обстреляв врага с флангов, заставили его снова залечь.

«Терещенко! Лейтенант Терещенко!» — обрадовался Алеша, узнав среди неожиданных защитников знакомый корабль.

Матросы на скале видели, что они не одни. Трудный бой, но бой этот общий. С ними весь Гангут.

Час за часом медленно тянулся день. Финские мины, шипя и трескуче взрываясь, отбивали на скалах минуту за минутой. Счет секундам поспешно вели пули; порой они насвистывали так визгливо и часто, словно боялись просрочить время и оставить человеку лишний миг жизни. Газы, дым, копоть, оседая, загрязняли мокрый гранит, золотистую листву, сорванную бурей с худосочных березок, и пятнистые марлевые бинты на ранах матросов. Дождь смывал грязь с гранита и вместе с листвой нес ее вниз, в лощину, где лежали в обороне разведчики Богданыча.

— Долго будем лежать?

— До приказа.

— Сгниешь тут. Вперед пойдем?

— Тяжело, ребята. Потерпим.

— Лучше атаковать, чем ждать!

— Или в бою погибнем, или сковырнем их!

— Что толку погибать, если остров сдадим? — успокаивал товарищей Богданыч и упорно повторял: — Остров надо удержать!

«Остров надо удержать!» — мысленно твердил Гончаров, которому тоже, как и всем на Эльмхольме, невтерпеж было лежать на одном месте и хотелось поскорее столкнуть противника в залив. Но Гранин настрого запретил наступать. Гончаров помнил его наказ: «Держи плацдарм!» Громкое слово — плацдарм. Не плацдарм, а пятачок: всего тридцать метров на двести пятьдесят. Но надо держаться, зубами держаться за каждый метр.

А финны опять ползли к лощине. Они тоже понимали, что матросы ждут ночи. Наступать мешали русские самолеты и катера. Но ведь ночью станет еще хуже?.. Со Стурхольма настаивали: «Атакуйте русских!»

В финском тылу за Эльмхольмом застрекотали моторы катеров. Снова на остров шли вражеские подкрепления. С Фуруэна и Старкерна по катерам стреляли наши дозоры. Но Гончаров видел, что финнов на Эльмхольме становится все больше.

Снизу, из лощины, с донесением от Богданыча снова прибежал Макатахин.

Парамошков прикрикнул на него:

— Опять грудью пули ловишь?

— Ладно, Коля. — Макатахин опустился на корточки и доложил Гончарову, что в лесочке перед лощиной противник накапливает силы. Там так много финнов, что даже сосны колышутся, будто от сильного ветра. Огонь из леса плотный, непрерывный. Как перед атакой, когда патронов много и не жаль. Богданыч приказал передать, что для артиллерии лесочек верная цель: куда ни положи снаряд — все равно накроет.

Гончаров подумал: об этом должен знать штаб отряда. Но нет связи с Хорсеном. Как пригодилась бы небольшая рация. А сейчас телефон и тот молчит.

Рядом с молчащим телефоном лежал Филипп Сиваш — телефонист резервной роты. Он нашел провод, который вел с Талькогрунда к Сосунову. Провод был где-то перебит.

К телефонисту присоединился Макатахин, он ждал распоряжений Гончарова. Макатахин смотрел на молчащий телефон глазом радиста — как на нечто допотопное и бесполезное. Он сердито крутил безжизненный провод и вполголоса отчитывал ни в чем не повинного телефониста:

— В бою связь… Ты, Сиваш, понимаешь, что такое в бою связь?!

— Так то ж не в поле. То ж в море, — оправдывался телефонист, — Где его, проклятого, тут найдешь, этот провод…

— Подводный кабель надо тянуть, — шепотом наставлял Макатахин. — Из ошибок выводы надо делать. А то видишь, до чего ты нас довел с этой дурацкой вертушкой!..

Была бы связь! Была бы связь! Гончаров вызвал бы артиллерийский огонь по рубежу лощины. Надо держать противника на земле, держать, не давать подниматься весь день.

Но как передать об этом Гранину?

Надо послать связного, пловца. Гончаров перебрал в памяти всех уже знакомых ему матросов. Пловец нужен сильный, смелый и толковый. Богданыча трогать нельзя: он держит лощину, а этот участок сейчас главный. Бархатова тоже не пошлешь: он прикрывает наши тылы, не позволяя противнику окружить Эльмхольм.

— Горденко, ко мне, — тихо приказал Гончаров.

— Я здесь! — откликнулся Алеша, подтягиваясь к Гончарову.

— Плавать умеешь?

— Да.

— Хорошо?

— Сдавал на разряд.

— Ныряешь?

— Как рыба.

Гончаров поморщился: «Не хвастает ли?..»

— Поручение опасное. Горячиться нельзя. Связной должен быть хитрым и ловким.

— Вы меня еще не знаете, товарищ политрук.

«Доберется», — подумал Гончаров; он вспомнил, как Алеша добивался участия в десанте.

— Волна большая, учти. Надо плыть до Хорсена, лучше через Старкерн. Не доберешься до Хорсена, звони на капэ прямо со Старкерна и доложи обстановку… Видишь, как стреляют по заливу?

Макатахин, ревниво слушавший разговор, шевельнулся, готовый вскочить, но Парамошков удержал его на месте, и он лежа сказал:

— Пошлите меня, товарищ политрук. Вода холодная. Закоченеет малый.

— Коченеть ему некогда будет. — Гончаров был недоволен вмешательством Макатахина. — Вы отправляйтесь вниз и передайте Богданычу, чтобы прикрыл пловца. Надо бить по «кукушкам». А ты, Алеша, помни: до Гранина ты должен добраться живым. И все ему толково доложить. Живым. Понял?!

Алеша уже расстегивал бушлат и раздевался.

— Сними тельняшку — лишняя нагрузка в воде.

Алеша сложил всю одежду на скале возле безмолвствующего телефона и сверху положил бескозырку с отцовской ленточкой.

Из бушлата он достал комсомольский билет, отдал его Гончарову и пополз вниз, к заливу.

— Погоди! — хрипло окликнул его Гончаров. — Иди сюда.

Он притянул Алешу к себе, обнял, расцеловал крепко и махнул рукой. «Совсем еще юнец!»

Алеша спустился к обгорелой сосне. Волна за волной набрасывалась на ее черный ствол. Сосна стала скользкая. Алеша постоял на ней, переждал, пока опал столб смерча, поднятый у берега очередным снарядом, прикинул высоту и, вытянув вперед руки, прыгнул в море.

Вынырнув, он оглянулся, увидел матросов, следящих за ним сверху, с отвесной скалы, подумал, что с такой вышки ему еще не приходилось прыгать, осмотрелся, определил направление и поплыл.

Плыть было трудно, настолько трудно, что порой Алеше казалось, что он бьется с морем на одном и том же месте. Море крутило, вертело его, то увлекало, уносило вперед, то швыряло в пропасть, то выталкивало, отбрасывало назад, к скале. Он зарывался в волны с головой, выкарабкивался на поверхность, снова исчезал, захлебывался, наглатывался горечи до тошноты, отплевывался, сильно, все сильнее и сильнее загребал длинными, крепкими руками, норовил оглянуться, определить, далеко ли отплыл, но скалы уже не видел. Не за что было зацепиться взглядом ни позади, ни впереди. Всюду только вода, горы ревущей, неукротимой воды и водяные пропасти, обвалы. Алеша плыл и не знал, движется он на запад или на восток, потому что небо и вода одинаково мрачные, где запад и где восток — не разберешь, а никакого ориентира перед глазами нет.

Только когда море подхватило Алешу и вынесло на вершину вала, он увидел вокруг себя пляшущие фонтанчики, множество фонтанчиков, вскипающих от пуль, а впереди, над знакомыми скалами Хорсена, макушки сосен. И он подумал с мальчишеским азартом: «Лег на курс!»

Теперь Алеша, даже не видя, знал, куда плыть, был уверен, что движется к цели, и ощущал, что за ним охотятся. Он плыл словно в петле, стягиваемой все туже и туже.

Становилось не по себе, когда пуля неслышно взбивала воду почти перед глазами. Иногда казалось, что это не разные, каждый раз другие, а одни и те же пули скачут следом по волнам, спешат, приближаются, чтобы поразить его в сердце. Стало страшно от мысли, что могут убить и он погибнет зря. Алеша в эту минуту настолько остро понял свое значение и для тех, кто остался там, на скале, и для тех, к кому он послан на Хорсен, что мозг его стал работать яснее и четче, а в натруженных мускулах, в продрогшем, закоченевшем теле кровь побежала быстрее, прибавляя и тепла и сил. Его преследуют. Его хотят убить. Для врагов важно его убить. А он должен жить. Он обязан выжить, предстать перед Граниным и выполнить приказ политрука.