Гангутцы - Владимир Рудный

— Вы мне матросов не перебейте! — кричал он по телефону. — Чтобы все шло согласованно, по часам.

В условленный час гангутские орудия открыли огонь по финским островам, расположенным вокруг Хорсенского архипелага. Дальнобойные обрабатывали берег полуострова Подваландет. Орудия среднего калибра отсекли Эльмхольм от финских тылов. Хорсенская «катюша» била и била по лощине перед скалой.

В дождливой ночи вспыхнули дымные, тусклые пожары. Ракеты — багровые, зеленые, белые — метались над берегами. Все всполошилось. Финны ждали русских. Им нужен был свет. Ракеты быстро гасли. Лучи прожекторов, воровато дрожа, пробегали от острова к острову и поспешно свертывались, чтобы не засекла артиллерия. Артиллерийский бой перекинулся и на Ханко, на передний край. Финские батареи вели огонь по городу, по аэродрому и по всем шхерным фарватерам, нащупывая катера, шлюпки.

А десанты шли. Шли под огонь своих же пушек, шли вдоль шхер, от берега к берегу, к финнам в тыл, чтобы разом с трех сторон выскочить к Эльмхольму и очистить остров от врагов.

Комиссар Данилин, к утру покидавший отряд, вывел всю группу к западному берегу Эльмхольма, высадился и ударил противнику во фланг.

Позади острова, в проливе, появился «морской охотник» с группой Щербаковского. Щербаковский, как всегда, вначале крадучись, а потом с гиком и свистом, высадил своих матросов к финнам в тыл. Его поддержали огнем с Фуруэна. А в лоб, к черной обгорелой сосне, опрокинутой в воду у подножия скалы, шла на катере штурмовая группа, в которой находился и Алеша. Эта группа не могла хорониться, маскироваться берегом. Она пересекала открытое и пристрелянное место, и опасностей на ее долю досталось больше всех, даже больше, чем Щербаковскому, хотя тот влез в самое пекло.

Днем, когда Алеша плыл на Хорсен, он не сразу разобрался, где плывет, откуда в него стреляют и какое место этого пути наиболее опасное. А сейчас, ночью, весь дневной путь представился ему ясно, как вычерченный на карте. Этим путем шел перед рассветом к обгорелой сосне Фетисов. Этим путем вел барказ Гончаров. Путь штурмовой группы освещал огонь частых разрывов. Ракета за ракетой разливали неприятный синеватый свет над Эльмхольмом, над беспокойным заливом. При свете ракеты Алеша показал матросам на черный утес впереди и сказал, что там утром, спасая десант, стоял Фетисов. Каждое слово Алеши звучало веско, как слово бывалого, много испытавшего воина. Алеша предупредил, в каком месте заградительный огонь финнов плотнее всего. Перед этим местом он дал знак матросам, чтобы легли на палубу, властно отстранил рулевого, сам тоже лег и лежа держал штурвал, направляя катер по хорошо знакомому пути.

Над катером повисла финская ракета. На мгновение финны прекратили стрельбу. Казалось, катер идет сам, без людей.

— Смотри, Борис, как подводная лодка под перископом! — восхищенно воскликнул телефонист на скале Эльмхольма.

— Знающий ведет моряк. Опытный. Вслепую ведет, — определил Бархатов. — Передай, Сиваш, «Осоке», чтобы прекратили огонь «катюши». Сейчас пойдем в атаку через лощину.

Атака началась через несколько минут, когда штурмовая группа высадилась на скалу.

Алеша на ходу выхватил у кого-то мешок с сухарями и высыпал их прямо в окопчике у телефонного аппарата.

Но никто сейчас сухарями не интересовался, хотя все были голодны.

Алеша обрадовался, найдя в сохранности свою одежду, поднял автомат, бескозырку с надписью «Сильный» и приготовился сменить широкие гранинские брюки на свои и надеть бушлат. Но не успел.

— Вперед, Балтика, за родину! — поднимаясь во весь рост и потрясая над головой автоматом, крикнул Бархатов.

Он сбил бескозырку на лоб, чтобы не слетела на бегу, и, повторяя клич, помчался вниз, к лощине.

За Бархатовым поднимались его храбрые друзья, так долго ждавшие боя на этих холодных камнях, залитых штормовыми волнами и кровью павших. Побежал за ним и Алеша, как был — в одной гранинской тельняшке, без бушлата, в бескозырке с надписью «Сильный», которую он успел надеть на ходу.

Финнов атаковали с трех сторон — они дрогнули и заметались по острову. Щербаковский замкнул кольцо с тыла, и шюцкоровцам на Эльмхольме наступил конец.

В блиндажике у обломка скалы, в центре острова, матросы нашли тело Сосунова. Грудью он навалился на телефонный аппарат, защищая свой узел связи от врагов.

С хорсенской пристани сквозь бурю и огонь на смену резервной роте шел новый гарнизон.

Глава восьмая

После боя

К двум часам ночи вернулась с Эльмхольма резервная рота, а с нею и Данилин. Утром ему предстояло покинуть Хорсен, и за ночь Данилин решил проститься с людьми и заодно представить им нового комиссара.

Ночь на островах — что день: усиленная вахта, ожидание противника, бессонница.

Только в резервной роте отдых. В полутемной пещере на дощатых нарах лежали матросы. После пережитого, после камней Эльмхольма Хорсен казался раем. Как спокойно!

Хочешь — лежи, хочешь — стой; можно громко разговаривать, петь песни, можно поспать вволю.

Не спалось. Говорили о бое, о бойцах. Вспоминали погибших товарищей.

Мало кто знал Сосунова — незаметный человек. А какой оказался герой! Имя его встало в ряд с именем Василия Камолова.

Умер от ран санитар Парамошков. Он оставил письмо к матери, написанное на Хорсене накануне боя. Без адреса и конверта, оно попало в руки Богданычу, и тот раздумывал, как это письмо отправить.

«Здравствуйте, мамулька! — писал Парамошков. — Письма ваши — шесть штук — и фотокарточку получил неделю тому назад, но только сейчас могу ответить. Рад, что у вас все благополучно, а то мы очень тревожимся за Ленинград. Я добровольно ушел в отряд моряков на острова, напишите об этом на фронт отцу. В ночь на 31 июля меня ранило осколком в левые руку и ногу и контузило. Был в госпитале, а ваши письма направили на передовую, вот я с ними и разошелся. Выздоровел, вернулся, был очень рад им, читал в окопе при спичке, ночью. Времени точно не знаю, часы стоят после одного боя, когда я прыгал из шлюпки в воду. Пишу это письмо около своего дота. Сыро, грязно, над головой свистят фашистские мины и снаряды. Мы к ним привыкли. Правда, нужны крепкие нервы и здоровье, чего у меня нет, но я креплюсь. Дотик у нас на несколько человек, маленький, спим только боком, к утру мерзну под финской шинелью, которую снял при взятии острова, своя сгорела; новую получу на днях, когда поеду в отпуск на Ханко. Сейчас август, а идут дожди. Днем работаем, ночью дежурим. Мама, передай привет всем друзьям и знакомым. Скоро победим, увидимся. За меня не беспокойтесь, стыдиться вам не придется…»

Богданыч отложил письмо Парамошкова и прилег. Ныли кости. Болела нога, ушибленная в то время, когда ползал по лощине перед скалой. Сон не шел. Мерещилась Тула, старенький домик за Упой, лицо отца в очках в железной оправе, склонившееся над самодельным токарным станком. Перед войной отец писал, что перешел на пенсию и делает сыну подарок — штучное ружье. «Дайте ему в руки кусок дерева и стали, и он совершит чудо», — говорили про отца в Туле. «Доброе должно быть ружье, капитану бы подарить!» Богданыч вспомнил про пистолет «ТТ», подаренный ему Граниным, и подумал: «Может быть, батиными руками сделан тульский токаревский? На Кировский завод в Ленинграде вернулись мастера-ветераны. Наверно, и мой не усидел… Долетают ли до Тулы немцы?..»

— Кого теперь пришлют нам на роту? — перебил мысли Богданыча голос из темного угла, и Богданыч вспомнил, что и Фетисов, кажется, был туляком. Или воронежцем?..

— Та-акого, как наш лейтенант, не найдешь на всей Балтике! — откликнулся со своей койки Щербаковский; он лежал на спине, задрав бородку и заложив руки под голову.

Рядом на койке в такой же позе лежал бородатый детина подлиннее Щербаковского. Он мучительно подбирал рифму к слову «пасть», бормоча:

— Пасть… власть… упасть… украсть… напасть… страсть… всласть… Нет, не то! — И снова: — Пасть — часть… пасть — красть… Нет, это уже было…

За столиком, сбитым из ящиков от мин, при колеблющемся свете коптилки что-то писали Макатахин и Бархатов.

Макатахин сосредоточенно морщил лоб, хмурился, часто макал испорченную вечную ручку в пузырек с синими чернилами и старательно выводил букву за буквой, левой рукой ревниво прикрывая написанное.

«Совершенно секретно, — эти слова Макатахин дважды подчеркнул. — Командиру десантного отряда, капитану-орденоносцу товарищу Гранину. От старшего краснофлотца-радиста Михаила Ивановича Макатахина, бойца вашего отряда. Члена ВКП(б) с января 1940 года.

Рапорт».

Подперев рукой щеку, Макатахин уставился на желтое, пахучее пламя над медной гильзой, что-то обдумал и продолжал:

«С целью еще более успешного проведения операций по занятию островов противника с наименьшим…»