Гангутцы - Владимир Рудный

Подмигнув Алеше, Щербаковский продолжал:

— Тем более что Горденко к-кое-что н-адо зарабатывать! — Щербаковский похлопал себя по карману, и многие усмехнулись, зная историю с карточкой.

Алеша в спор не вмешивался, угрюмо размышляя над угрозой Гончарова: неужели и верно его оставят в резерве?.. То политрук не пускает в бой, то Щербаковский отстраняет от опасного дела и назначает связным в минуты, когда все остальные рискуют жизнью и захватывают остров. Но ведь Алеша уже не мальчик, не беглец с катера, из милости оставленный при роте. Он полноправный воин Советского Военно-Морского Флота, и он имеет право, такое же право, как и все старшие товарищи, защищать родину там, где идет жаркий бой.

С тех пор как Щербаковский отобрал у него фотографию, Алеша ни разу не заикнулся о ней и разговаривал с главным старшиной, не глядя в глаза. Щербаковский был огорчен таким поведением любимца, однако характер выдерживал и даже поддразнивал Алешу, грозя отдать карточку Мошенникову как приложение к зажигалке или какому-нибудь другому храбрецу, благо в резервной роте хватало храбрецов. Знал бы Иван Петрович, какая это девушка и какое она место занимает в сердце Алеши!

Но Алеша не смел даже заикнуться о своих чувствах к Кате Белоус. Он понимал, что карточку отобрали справедливо, и мечтал о счастливом дне, когда фотография законно вернется к нему. Алеша получит ее, получит, как отважный боец! Тогда он смело встретится с Катей и покажет ей награду, завоеванную в бою. Ни одна девушка, а тем более комсомолка, не посмеет пренебрежительно сказать Алеше, что он плохой защитник родины, что он недостоин уважения. Ведь Катя сама, собственной рукой написала на карточке «самому отважному», и тот, кому достанется карточка, — тот, бесспорно, самый храбрый и самый отважный в отряде боец.

Связной принес от Гранина приказ выступать. Рота построилась повзводно. Вышел Фетисов — в сапогах, в армейских брюках, в ватнике, перепоясанном широким ремнем, в черной флотской фуражке с позеленевшей золотой эмблемой.

Фетисов распределил бойцов на три группы.

— Со мной пойдут разведчики и третий взвод. Второй взвод — позже, с политруком. Все остальные остаются в резерве. Возможно, резерв пойдет с комиссаром Данилиным.

Щербаковский, обиженный тем, что он остается в резерве, а Бархатов отправляется с Гончаровым, не без вызова воскликнул:

— Шары! Щ-ербаковский остается для ос-обого задания. Сынку! За мной! — и важно удалился в капонир роты.

Алеша нехотя побрел за Щербаковским. Но его остановил Гончаров:

— Горденко! Пойдете со мной. Связным!

Светало медленно. Солнечные лучи едва пробивались сквозь хмурое небо, и в это утро над морем стоял густой вечерний сумрак. Моторный барказ лейтенанта Фетисова незаметно обогнул Талькогрунд и застопорил возле скалистой южной оконечности Эльмхольма.

Барказ был перегружен. Под навесом скалы он сливался с морем, зловеще свинцовым, почти черным, и лишь шинели матросов, плотно стоящих на корме, были еще темнее волн. Над кормой торчал лес штыков, и когда волна кренила барказ на борт, казалось — сталь вот-вот вонзится в скалу. Только на носу было с виду свободнее: там бушлат к бушлату стояли разведчики Богданыча, сплошь вооруженные автоматами. Над носом барказа не было штыков, но людей там было не меньше, чем на корме.

Богданыч и его разведчики следили за каждым движением Фетисова, стоящего возле моториста над движком, готовые по первому его знаку броситься в воду. А Фетисов смотрел вверх, на скалу Эльмхольма, стараясь представить себе этот остров, на котором он совсем недавно занимал оборону.

Что творится на острове, никто не знал. С севера доносилась частая автоматная пальба. С юга изредка отвечали винтовки и ручной пулемет. По этим звукам нетрудно было догадаться о соотношении сил и примерном расположении сторон. Но перешли финны лощину Арсенальную или нет и в чьих руках бухточка, названная Борщевой, — на это мог ответить только разведчик.

Фетисов взглянул на Богданыча. Однако, прежде чем тот успел вымолвить слово, его помощник Миша Макатахин сделал шаг вперед, к Фетисову, быстро и ловко скинул с себя одежду — и предстал перед командиром крепкий, мускулистый, словно литой, в полосатом тельнике, тесном на груди, и в тугих черных, с красной каймой плавках.

— Разрешите разведать бухту? — спросил Макатахин.

Фетисов одобрительно кивнул.

Макатахин поплыл не к бухте, а напрямик — к крутой скале, с которой доносились одиночные выстрелы.

У подножия скалы макушкой в воду окунулась полуобгоревшая сосна, сброшенная взрывом или ураганом, а скорее всего и тем и другим вместе, потому что сосна была огромная и только чудовищная сила могла вырвать ее с корнями из земли и опрокинуть в море. Она растопырила над морем кривые корни, забитые плотной массой буро-желтой земли и камешков.

По черному, обугленному стволу, как по трапу, Макатахин добрался до этого висячего острова, но встать на его зыбкую почву не решился. Раскачиваясь на корневище, как на турнике, он перепрыгнул на скалу.

Перед ним открылась смутно видимая бухта и лощина за ней. В чернеющем за лощиной лесочке блеснули огоньки, по камням зачиркали пули. Совсем рядом, отвечая финнам, застучал ручной пулемет.

В мшистой ложбинке, под защитой бесформенного валуна, раскинув разутые перебинтованные ноги, лежал сержант-пулеметчик. Он вел короткий, отрывистый огонь.

— Свои! Я с «Осоки», «Камыш»! — подбегая к нему, крикнул Макатахин: он боялся, что пулеметчик не признает его. — Где командир?

— Я командир, — ответил сержант-пулеметчик, даже на обернувшись. — Вон, второй стреляет — это мое отделение.

— Бухта наша?

— Ничья.

— А противник где?

— Высунься. Он тебе покажет где. Не даем ему вылезти из леса.

— Продержись еще немного. Не пускай их к пристани. Сейчас высадимся там. Легче станет, товарищ!

Только сейчас сержант-пулеметчик поднял голову и лихорадочными, воспаленными глазами оглядел полуголого матроса, его слипшиеся на лбу волосы и блестящие черные плавки, с которых по упругим ногам стекала вода.

— Ладно. Прикрою. Только скорее…

Сержант снова застучал пулеметом по черному лесочку. Макатахин с болью взглянул на неподвижные ноги сержанта, на потную, потемневшую гимнастерку, на плечи, напряженные, вздрагивающие при каждом выстреле, мотнул отчаянно головой и побежал назад, к морю.

Макатахин вернулся к обрыву, досадуя, что плохо видно и нельзя передать барказу семафор. Круглый, блестящий фонарик с кнопочкой, которая позволяла Макатахину быстро и четко сигналить, остался в кармане брюк. Макатахин спустился вниз и поплыл к барказу.

Группа Фетисова высадилась в бухте Борщевой.

На песке, окатываемые штормовым прибоем, лежали два тела. Прибой яростно бросался на них, сдвигая все дальше в море.

Нагнувшись, Фетисов провел рукой по холодным губам убитых и резко выпрямился.

— Забери на барказ! — приказал он мотористу. — Подождешь минут десять, пришлю сверху раненых. На Хорсене скажешь Гончарову, что бухта свободна.

Фетисов поднялся наверх к сержанту-пулеметчику.

— Фамилия? — спросил он.

— Левин… Семен. — Сержант пытался приподняться, но Фетисов остановил его жестом.

— Где командир?

— Убит.

— Замполитрука?

— Тоже.

— Раненых много?

— Тяжелых было четверо: Сосновский, Кульгаев, Коровин и Минаев. Приказал сползти к бухте. Не встречали?

— А в обороне сколько? — не отвечая, спросил Фетисов.

— Двое. Второй тоже раненый.

«Двое держат финнов, — мелькнуло у Фетисова. — Выдохся противник!»

— Много их высадилось?

— Высаживались с одиннадцати шлюпок. В каждой человек по двадцать. А нас осталось всего шестнадцать. Всю ночь держались… Вы бы легли, товарищ лейтенант… — Не договорив, сержант приник к пулемету.

Фетисов схватил его за руку:

— Это наши. Разведчики. Лощину занимают. Парамошков! — позвал он санитара. — Раненых — на барказ…

От берега до берега цепью легли моряки. Богданыч и его разведчики заняли лощину перед скалой. А Фетисов выбрал для командного пункта такое место на вершине, откуда видно было и лощину впереди и море. Во весь рост там не встанешь — с сосен за лощиной начинали стрекотать «кукушки». Но лежать и даже сидеть согнувшись можно. И самое важное — обзор круговой.

Рядом с командиром лег санитар резервной роты Коля Парамошков, бледный, болезненного вида матрос, которому уже не раз раненые советовали сначала полечить себя, а потом браться за других. При всем том Парамошков был необычайно вынослив и свой долг исполнял без жалоб. Он не только перевязывал раны и вытаскивал раненых из-под огня, но и объяснял новичкам, как лучше укрыться от огня, как воспользоваться тельняшкой или носовым платком вместо индивидуального пакета и что надо сделать самому раненому, если рядом нет санитара. С Щербаковским он вечно спорил, осуждая его ухарство. «Где надо пригнуться — пригнись! — твердил Парамошков. — А зря подставлять грудь пуле не геройство, а глупость». Перед походом Парамошков совал каждому индивидуальные пакеты, причем всех удивляла вместимость его карманов и санитарной сумки. Он извлекал пакеты бессчетно, как фокусник, а его карманы никогда не тощали.