Гангутцы - Владимир Рудный

И вдруг ветер качнет верхушки сосен, сорвет лист с низкорослой березы, застонет в побегах молодого дубка, затанцует на вскипающей волне, вспенит столько белых бурунов, будто множество торпед разом вспороло гладь моря. И все изменится в природе. Море становится бугристым, как горный кряж. Ветер рушит его вершины, снова вздымает их, крутит и ввинчивает смерчем в облачное низкое небо. Тогда море штормит неделю-другую, бунтуя, кидаясь на рифы, на одинокие скалы, на корабли, подмывая гранит утесов, затопляя отлогие необитаемые берега. Мчатся день за днем тучи, заслоняя солнце и нарождающийся месяц. Льют частые дожди. Ревет буря. Потом ветер разгонит тучи и улетит на другие широты, а море, освещенное полной луной, еще долго будет рокотать и ворчать, прежде чем застынет в ленивом штиле.

В такую предштормовую ночь телефониста Сосунова послали с Эльмхольма на Хорсен за продуктами.

В пехотинском гарнизоне Эльмхольма Сосунов был единственный матрос. Помимо телефона, в его заведование входила и шлюпка. Каждую ночь он привозил на ней с Хорсена бидоны с горячим борщом и кашей. Худенький, жилистый Сосунов выгребал в любую непогоду, и солдаты-островитяне знали, что даже в шторм матрос вовремя доставит бидоны в бухточку, примыкающую к болотистой лощине перед южной оконечностью Эльмхольма.

Обычно Сосунов возвращался от Хорсена напрямик, мимо Талькогрунда, и даже в полной тьме не плутал. Но сегодня ему пришлось труднее. Он уклонился от маршрута, зайдя на обратном пути на Фуруэн за Григорием Бедой.

Возвращался Сосунов к полуночи. Шлюпку он вел почти вслепую, не видя ни берегов, ни ориентиров, кроме Большой Медведицы, обычно опрокидывающей свой ковшик прямо над носом шлюпки, а сейчас справа по борту. Но Сосунов словно чувствовал направление и греб, не рыская, медленно и осторожно.

На корме, оседлав теплый бидон с борщом, удобно устроился Беда. Сосунов с трудом различал его силуэт, и порой, когда ему становилось жутковато, он негромко окликал спутника:

— Григорий, а Григорий, вы здесь?

— А куда же мне деться! — лениво отвечал Беда.

— Кто знает! — отшучивался Сосунов. — Вы так молчите, будто растворились…

Сосунов не выносил молчальников, да еще в такую смутную ночь. Тихоней он казался только перед начальством, и то потому, что его друг Желтов любого затмит своим красноречием. А вообще Сосунов любил поговорить по душам. Он очень досадовал, что не с кем поговорить: разлучили его с Васей Желтовым, а Желтов умел и выслушать и рассмешить товарища.

Вспомнив друга, Сосунов все так же негромко спросил Беду:

— Знакомы с моим приятелем Василием Желтовым, Григорий?.. Он на Фуруэне снайпером желает быть. Как вы…

Сосунов подождал ответа и, не дождавшись, закинул за друга словечко:

— Да вот горе: оптики у Василия нет. Капитан Гранин ему при мне сказал: добывай оптику хоть со дна океана. Добудешь, говорит, может, и в снайперы зачислю…

Беда зевнул.

— Очень трудно. Снайперская винтовка — редкость.

— Вот и я говорю: где же Василий возьмет оптику? Если бы вот вы, Григорий, помогли, тогда, конечно…

— Я твоего дружка немного знаю, — уклонился Беда.

— Познакомились?

— Лежал со мной на позиции.

— Ну, хороший он парень, верно? — Сосунов нагнулся вперед, вглядываясь в невидимое лицо Беды.

— Рыжий, — неопределенно протянул Беда. — Чуб бережет.

Сосунов тихо засмеялся.

— За чуб ему достается. Ох, как достается. А все равно бережет. Мы вместе призывались. Село такое есть на Оке — Дубровка. Может быть, слыхали?.. Я там в разлив почту развозил на колхозном катере… Если б не Василий, не служить бы мне на флоте. Военком говорит: «Куда тебе на флот с твоим здоровьем!» А я же здоровее любого, я крепкий. Кость наша такая узкая. Спасибо, Василий объяснил, что я катерный моторист…

— Что же ты в телефонисты попал? — поддел Сосунова Беда.

— Все потому же: по внешности! А Василия сразу к орудию. Ох, Василий — везучий человек! Не поверите — Василий военкома уговорил: не стричь. Меня вот сразу постригли. Наголо. А ему многое сходит.

— Это всегда — кому как. Кто понахальнее, свое берет.

Сосунов обиделся:

— Зря вы, Григорий, так говорите. Чуб — это дело десятое. Бывает у человека слабость. Я вот люблю компанию. Одиночества не люблю. Даже боюсь быть один, честное слово. А Василий — человек очень храбрый. Честный человек. Он и в темноте совершенно спокойный. У него все данные для снайпера есть. Выдержанный. Ночью и то видит.

Беда молчал.

Он вспомнил: сколько одиноких странствий было на его веку! Начиная с коллективизации, с шестнадцати лет. В последние годы перед военной службой он даже полюбил свою кочевую жизнь. Любил трястись по таежным дорогам, по межовкам в плетеном коробке, двустволка рядом, под рукою: и лошадь уже не пугалась, когда он на ходу стрелял по куропаткам, — она потом смирно ждала на дороге, пока хозяин подберет дичь.

— А мне не привыкать, — глухо произнес наконец Беда.

Сосунов уже потерял всякую надежду услышать голос своего молчаливого спутника.

— К чему не привыкать, Григорий?

— Вообще. Ездить. С места на место. Как прежде. Из бригады в бригаду. Тракторы лечить.

— Вы тракторист, Григорий? — Сосунов даже придержал весла. — И я хотел в трактористы. Возчиком работал, прицепщиком, заправщиком, а трактористом — не удалось…

— А ты знай дело, греби. — Беда вздохнул. — Разъездной механик я. Всюду желанный гость. А встречали как! Весной до бригад и лодочкой и вброд приходилось добираться. Промокнешь весь, озябнешь. К костру зовут. В вагончик приглашают. Где какая дичь — все покажут. Почет механику!..

— Снайперу тоже почет, Григорий. Очень матросы уважают вас… И пехота уважает…

— Ладно, — с ленивым достоинством сказал Беда и надолго замолчал.

А Сосунов будто сам себе сказал:

— Эх, как жили до войны!..

Шлюпка ткнулась во что-то вязкое.

Сосунов вскочил, вынул из уключины весло, нащупал веслом мель, уперся и сдвинул шлюпку с места. Сдвинул тихо, при молчаливом, казалось ему, равнодушии Беды. Сев на место, Сосунов вложил весло в уключину, поправил ветошь, которой была обмотана уключина, чтобы не скрипела, и снова стал грести.

— Тьма проклятая, — сказал он, оправдываясь. — Я привык ходить другим путем…

Беда подумал: «Не болтал бы — не натыкался бы», — но сдержался и смолчал.

А Сосунов досадовал, что не видит — осуждает его Беда или нет. Он поерзал, поерзал на банке, не вытерпел и зашептал:

— Григорий, а Григорий! Вы меня слышите?

— Угу.

— На Стурхольме такое творится безобразие! — Сосунов возмущенно кивнул куда-то в сторону финского берега. — Повадились к ним на остров какие-то бесстыдницы. Подходят к берегу, станут против нашего мыска и дразнят бойцов. До чего подлый народ! Пульнуть бы их, а?

— Я по бабам не стреляю, — нехотя вполголоса ответил Беда.

— Их только попугать надо снайперским выстрелом. Чтобы отвадить.

— Патроны счет любят.

— Патроны! В Борщевой есть и патроны, и гранаты, и снаряды.

— Что это еще за Борщевая?

— Бухта, куда мы сейчас причалим. Это так красноармейцы ее назвали, потому что мы туда борщи доставляем.

— Детство все это. Война не детская забава.

— А вот на Хорсене тоже согласились с этим названием: бухта Борщевая. А то ведь сегодня один возьмем «хольм», завтра другой — запутаешься без названий. Там лощинка начинается, ребята эту лощинку назвали Арсенальная. Чего только финны в этой лощинке не побросали: полный арсенал. Подберу вам патрончиков, сколько хотите.

— Финские патроны мне не подходят.

— Там всякие калибры найдем, Григорий. Вы еще не знаете, какой у нас богатый остров.

— Знаю я ваш остров, — мрачно проговорил Беда. — Я там Маннергейму десятка два могил сотворил.

Сосунов поежился и навалился на весла. Шлюпка рванулась вперед. Вода за кормой хлюпнула. Скрипнуло весло — ветошь на уключине прохудилась. Над шлюпкой сейчас же зачастило: «Фьюить… Фьюить… Фьюить…»

— Но, но! Легче гресть! — рассердился Беда. — Надо… аккуратненько! Финны осветят и начнут не так стрелять.

— Нет. Это какой-то шальной стреляет, — объяснил Сосунов. — До рассвета финны попрятались по блиндажам. Когда темно, они прячутся.

— Откуда ты можешь знать, где финны?

— Думаете, телефонист, так ничего толком не знает? — обиделся Сосунов. — Я каждое утро отпрашиваюсь у командира на мысок и стреляю по Стурхольму. С вами, конечно, не равняюсь. Оптики у меня нет. Но от мыска близко до финнов. Знаете, как близко? Все видно и все слышно. Кричат недавно: «Рус, сдавайся, вам хлеба по двести граммов выдают!» А какой-то финн оттуда по-русски крикнул: «У нас и того меньше!» Только его свои сразу шлепнули. Я сам слыхал выстрел…