Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

– Откуда? – удивился Анатолий. – «Тозовка» денег стоит.

– Тогда странно, – пробормотал про себя этнограф. – Куда же она делась?

Глава двадцать седьмая. Горькая звезда

Серафим Адамович тщательно вымыл и вытер вышитым вафельным полотенцем руки, неторопливо перекрестился на образа, опустился на колени перед обитым морозной жестью сундуком. Щелкнул фигурным ключом, замок прозвенел, и крышка поднялась.

С самого дна сундука отец Серафим добыл массивный фолиант, обтер рукавом переплет и расстегнул позеленевшие латунные застежки на темной от времени коже. Затем Серафим старательно водрузил на переносицу круглые стекла очков и, осторожно перелистывая страницы, принялся отыскивать нужное место.

Ефимушка Соколов, Корней Чукомин вместе с другими заслуженными дедами степенно, по старшинству разместились по лавкам и примолкли в ожидании книжного откровения. Ивану Мокееву места на лавке не досталось, и он примостился на пороге, тоже помалкивая. Каждый задумался о своем.

Древний Ефимушка Соколов радовался в глубине души, что дней, отмерянных ему на земле, осталось не так уж много, и если Бог смилуется, то ему, Ефимушке, не придется увидеть страшного земного конца. От этих дум в груди у Ефимушки теплело, хотелось отрешиться от мира, молиться, плакать и думать о Боге, однако отвлекала жалость к тем несчастным и неразумным, что на свою и общую погибель терзают бурами временно приютившую их Землю. И возникала тревога.

Суровому на вид бригадиру лова Панкрату Никитину думалось не о Земле, а о глубинах пронизавших ее вод и населяющих их в великом множестве рыбах, которых теперь ожидает скорая и неминуемая гибель от неизбежного замора и порчи воды. Еще он думал о скорой путине, подопревшем неводе и недостроенном засольном пункте рыбозавода, который, видимо, так навсегда и останется незавершенным. И ему тоже становилось жалко, что новый засольный так и не узнает запаха соленой рыбы и свежей сосновой тары. И возникала тревога за будущее.

Остяку Фадею Кынчину было жалко свою теплую избу и крепкий лабаз, с которыми неминуемо придется расставаться. Придется, пока еще не поздно, переселяться на полночь, за Еган, в болотный край, куда экспедиция еще, может, не скоро доберется. Еще было жаль младшего сына Гришку, которого тогда обязательно отберут у него в интернат, а значит, не видать Фадею хорошего помощника в старости. И возникала тревога за свою старость.

Ивану Мокееву было жалко поселок, и себя, и ребятишек, и бабу, с которыми, не иначе, ему еще придется помыкаться по свету в поисках тихого угла. Да только куда убежишь, куда еще завербуешься? Страна велика, но и власть огромна. Она везде достанет и свое выправит. Худо живем... И вырастала тревога за жизнь.

Как удалось сыну ссыльного попа Серафиму сохранить свои книги в бурных волнах житейского моря – одному Богу ведомо. Однако вот сохранил, и в трудные минуты жизни, когда смутно на сердце и мятется душа, с великим бережением открывает он заветный сундук, чтобы за словами Святого Писания отрешиться от тягот мирских. Сегодня удастся ли ему облегчить, успокоить мятущиеся души словом Божьим, грозным пророчеством Апокалипсисом? Читает бывший семинарист книгу, слушают его старики, тоже все бывшие: бывший хозяин, бывший крестьянин, бывший рыбак, бывший охотник, бывший солдат. Тяжело падают на сердца вещие слова и наполняют их неизбывной тревогой:

– И семь ангелов, имеющих семь труб, приготовились трубить. Первый ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю, и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Второй ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью...

– Пожалуй, за болотами не спастись: книга большой пожар сулит, – сделал для себя вывод Кынчин. – Леса запылают, от них и торф займется. Недаром сказано, что сгорит трава зеленая.

– Кровь – это уже было, – вслух заметил Мокеев. – Правда в книге написана. Моря крови пролиты. Видел я этих ангелов с трубами. И днем и ночью трубы дымились...

– И умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла. Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезды «полынь», и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки...

– Словно бы о нас сказано, – удивился Мокеев. – Уже потекли горькие воды, однако не полынью, а керосином пахнут. Видно, что на них другая звезда пала, не «полынь», а иная – может, «нефть», а может, того хуже. Под осень их много с неба катится. Говорят, каждый человек под своей звездой родится, а под какой же я? – Мокеев задумался. – Под «полынью», под «нефтью»? Все едино – под горькой. Тогда кто же наш третий ангел, не Пашка же? Начальник экспедиции? Нет, надо выше брать. Неужто Никита Сергеевич? По счету третий, с горькими водами сходится и живет в Кремле, под звездой. Может, это его звезда – горькая? А почему только его – я тоже под ней живу, – догадался Мокеев и опомнился: не вслух ли он свои мысли выложил. А ну как донесут куда следует? И, хотя никто на него не глянул и все внимательно слушали Серафима, неприятно похолодело внутри и задрожали руки. Иван встал и натянул фуражку:

– Пойду-ка я робить. Если всю правду