Монтень. Выписки и комментарии. 1930-е годы - Михаил Александрович Лифшиц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Главное проявление могущества обычая – это захватывать и покорять нас себе в такой степени, что мы почти не в состоянии оправиться от его натиска и прийти в себя, чтобы обсудить и обдумать его повеления. В самом деле, так как мы впитываем их в себя с молоком матери и так как облик мира именно в этом виде представляется нашему первому взгляду, то получается впечатление, что мы родились с наклонностью следовать по указанному пути. А так как известные продукты воображения, как мы видим, находятся у всех вокруг нас в большом почёте и проникают в нашу душу по наследству от наших отцов, то они кажутся всеобщими и естественными. Отсюда и проистекает, что всякие отклонения от обычая люди считают отклонениями от разума. Богу известно, насколько это в большинстве случаев неразумно.
Привычный общественный строй кажется естественным:
Народы, воспитанные в свободе и привыкшие сами управлять собой, считают всякую другую форму правления чудовищной и противной природе. Те, которые привыкли к монархии, чувствуют к ней не меньшую привязанность. И какой бы удобный случай для смены правления ни послала им судьба, даже когда им удаётся с величайшим трудом избавиться от тягостной власти, они спешат с таким же трудом снова насадить её, так как у них не хватает решимости возненавидеть порабощение, укреплённое обычаем.
Однако что истинно и что ложно?
«Первые и всеобщие основания с трудом поддаются исследованию», наши учителя обычно скользят по верхам и остаются в области обычая; тот, кто хочет черпать только из самого первоисточника, высказывает иногда дикие мнения.
Весьма энергично восстаёт Монтень против бюрократии развивающегося централизованного государства:
Тот, кто захочет освободиться от жестокого предрассудка привычек, найдёт, что многие вещи, принимаемые с полной решительностью за несомненные, не имеют себе иной опоры, кроме седин и морщин сопровождающего их древнего обычая; но, сорвав эту маску, отнеся все вещи к истине и разуму, он почувствует, что все его суждения как бы перевёрнуты и всё же приведены в более надёжное состояние. Я спросил бы у него, например, можно ли вообразить себе что-либо более странное, чем народ, обязанный повиноваться законам, которых он никогда не был в силах понять, – народ, связанный во всех своих домашних делах, в браках, дарениях, завещаниях, продажах и покупках предписаниями, которых он не может знать, так как они не написаны и не опубликованы на его языке, и потому вынужден покупать за деньги их толкование и применение. Изократ советовал своему монарху развязать, освободить и сделать прибыльными торговые и коммерческие дела своих подданных, но отягчить, обременив большими налогами, их споры и ссоры; здесь же следуют не этому остроумному совету, а тому чудовищному взгляду, что самый разум есть предмет торговли, а законы – рыночные товары. Я благодарю судьбу за то, что как раз гасконский дворянин, уроженец моей родины, первый, как говорят наши историки, воспротивился Карлу Великому, когда тот захотел дать нам латинские и имперские законы.
Можно ли представить себе что-либо более дикое, чем такой порядок вещей, когда, согласно освящённому законом обычаю, отправление правосудия продаётся и судебные приговоры оплачиваются звонкой монетой, когда на законном основании можно отказать в судебной защите тому, кому нечем за неё заплатить? И торговля эта находится в таком почёте, что создаётся в государстве новое четвёртое сословие людей, ведающих судебными делами, в добавление к трём старым: церкви, дворянству и народу; каковое сословие, уполномоченное применять законы и имеющее в своих руках неограниченную власть над имуществом и жизнью граждан, составляет особую корпорацию наряду с дворянством. Отсюда и происходит, что существуют двоякого рода законы – законы чести и законы юридические, во многих отношениях прямо противоположные; первые осуждают человека, покорно перенёсшего обвинение во лжи, с той же строгостью, как вторые – человека, отомстившего за такое обвинение; по праву оружия лишается чести и благородства тот, кто сносит обиду, а по закону гражданскому тот, кто мстит за обиду, подлежит уголовному наказанию; кто прибегает к закону, чтобы найти защиту от оскорбления, нанесённого его чести, тот бесчестит себя, а кто обходится без этого, тот карается и наказывается законом. И из двух столь различных частей общества, подчинённых, однако, единому главе, одна блюдёт мир, другая ведает войной – по должности: одной принадлежит слово, другой – действие; одной – справедливость, другой – мужество; одной – разум, другой – сила; одной – длинное платье, другой – короткое – по полюбовному разделу.
Некоторые любопытные моменты: 1) отстаивание прав торговли и критика, по-видимому, римского права; 2) противоречие законов чести и законов юридических, дворянства и чиновничества.
Критика дурного древнего обычая переплетается здесь незаметно с критикой новизны. Отсюда переход к консерватизму Монтеня:
Впрочем, эти соображения не должны отвратить разумного человека от следования общей моде; мне кажется, наоборот, что всякий особый и исключительный покрой платья свидетельствует скорее о вздорной причудливости и чрезмерной привязанности, нежели о подлинной разумности; мудрый должен внутренне сбросить со своей души всякий гнёт и охранять её свободу и её способность независимо судить о вещах; что же касается внешности, то следует целиком выполнять принятые манеры и формы.
Обществу нет дела до наших мыслей; но остальное, как-то: наши поступки, наш труд, наше состояние и нашу жизнь следует предлагать и отдавать на пользу общества и на суд общественного мнения; так добродетельный и великий Сократ отказался спасти свою жизнь посредством неповиновения властям, даже властям несправедливым