Монтень. Выписки и комментарии. 1930-е годы - Михаил Александрович Лифшиц

обретаемся, а не в силу существа самой природы; привычка усыпляет зоркость нашего суждения. Варвары ничуть не более странны для нас, чем мы для них, и мы имеем ничуть не больше поводов смотреть на них с изумлением, чем они на нас; это каждый признал бы, если бы каждый умел, рассмотрев эти далёкие примеры, обратиться к своим собственным и разобрать их вполне здраво. Перечисление разнообразнейших обычаев, среди которых, между прочим, есть и «общая собственность», и убеждение, «столь необычное для нас и безутешное, в том, что душа смертна». Обычай внушил самому грубому простолюдину то, что философия тщетно старается насадить в головах мудрецов, – презрение к смерти. Относительность нравственных норм: законы совести, о которых мы говорим, что они порождены природой, на самом деле порождены обычаем; каждый, почитая внутренне мнения и нравы, одобренные и принятые вокруг него, не может ни уклоняться от них без угрызений совести, ни соблюдать их без чувства удовлетворения. То, что мы находим вокруг себя, мы считаем естественным. Идеи только кажутся нам врождёнными:

Главное проявление могущества обычая – это захватывать и покорять нас себе в такой степени, что мы почти не в состоянии оправиться от его натиска и прийти в себя, чтобы обсудить и обдумать его повеления. В самом деле, так как мы впитываем их в себя с молоком матери и так как облик мира именно в этом виде представляется нашему первому взгляду, то получается впечатление, что мы родились с наклонностью следовать по указанному пути. А так как известные продукты воображения, как мы видим, находятся у всех вокруг нас в большом почёте и проникают в нашу душу по наследству от наших отцов, то они кажутся всеобщими и естественными. Отсюда и проистекает, что всякие отклонения от обычая люди считают отклонениями от разума. Богу известно, насколько это в большинстве случаев неразумно.

Привычный общественный строй кажется естественным:

Народы, воспитанные в свободе и привыкшие сами управлять собой, считают всякую другую форму правления чудовищной и противной природе. Те, которые привыкли к монархии, чувствуют к ней не меньшую привязанность. И какой бы удобный случай для смены правления ни послала им судьба, даже когда им удаётся с величайшим трудом избавиться от тягостной власти, они спешат с таким же трудом снова насадить её, так как у них не хватает решимости возненавидеть порабощение, укреплённое обычаем.

Однако что истинно и что ложно?

«Первые и всеобщие основания с трудом поддаются исследованию», наши учителя обычно скользят по верхам и остаются в области обычая; тот, кто хочет черпать только из самого первоисточника, высказывает иногда дикие мнения.

Весьма энергично восстаёт Монтень против бюрократии развивающегося централизованного государства:

Тот, кто захочет освободиться от жестокого предрассудка привычек, найдёт, что многие вещи, принимаемые с полной решительностью за несомненные, не имеют себе иной опоры, кроме седин и морщин сопровождающего их древнего обычая; но, сорвав эту маску, отнеся все вещи к истине и разуму, он почувствует, что все его суждения как бы перевёрнуты и всё же приведены в более надёжное состояние. Я спросил бы у него, например, можно ли вообразить себе что-либо более странное, чем народ, обязанный повиноваться законам, которых он никогда не был в силах понять, – народ, связанный во всех своих домашних делах, в браках, дарениях, завещаниях, продажах и покупках предписаниями, которых он не может знать, так как они не написаны и не опубликованы на его языке, и потому вынужден покупать за деньги их толкование и применение. Изократ советовал своему монарху развязать, освободить и сделать прибыльными торговые и коммерческие дела своих подданных, но отягчить, обременив большими налогами, их споры и ссоры; здесь же следуют не этому остроумному совету, а тому чудовищному взгляду, что самый разум есть предмет торговли, а законы – рыночные товары. Я благодарю судьбу за то, что как раз гасконский дворянин, уроженец моей родины, первый, как говорят наши историки, воспротивился Карлу Великому, когда тот захотел дать нам латинские и имперские законы.

Можно ли представить себе что-либо более дикое, чем такой порядок вещей, когда, согласно освящённому законом обычаю, отправление правосудия продаётся и судебные приговоры оплачиваются звонкой монетой, когда на законном основании можно отказать в судебной защите тому, кому нечем за неё заплатить? И торговля эта находится в таком почёте, что создаётся в государстве новое четвёртое сословие людей, ведающих судебными делами, в добавление к трём старым: церкви, дворянству и народу; каковое сословие, уполномоченное применять законы и имеющее в своих руках неограниченную власть над имуществом и жизнью граждан, составляет особую корпорацию наряду с дворянством. Отсюда и происходит, что существуют двоякого рода законы – законы чести и законы юридические, во многих отношениях прямо противоположные; первые осуждают человека, покорно перенёсшего обвинение во лжи, с той же строгостью, как вторые – человека, отомстившего за такое обвинение; по праву оружия лишается чести и благородства тот, кто сносит обиду, а по закону гражданскому тот, кто мстит за обиду, подлежит уголовному наказанию; кто прибегает к закону, чтобы найти защиту от оскорбления, нанесённого его чести, тот бесчестит себя, а кто обходится без этого, тот карается и наказывается законом. И из двух столь различных частей общества, подчинённых, однако, единому главе, одна блюдёт мир, другая ведает войной – по должности: одной принадлежит слово, другой – действие; одной – справедливость, другой – мужество; одной – разум, другой – сила; одной – длинное платье, другой – короткое – по полюбовному разделу.

Некоторые любопытные моменты: 1) отстаивание прав торговли и критика, по-видимому, римского права; 2) противоречие законов чести и законов юридических, дворянства и чиновничества.

Критика дурного древнего обычая переплетается здесь незаметно с критикой новизны. Отсюда переход к консерватизму Монтеня:

Впрочем, эти соображения не должны отвратить разумного человека от следования общей моде; мне кажется, наоборот, что всякий особый и исключительный покрой платья свидетельствует скорее о вздорной причудливости и чрезмерной привязанности, нежели о подлинной разумности; мудрый должен внутренне сбросить со своей души всякий гнёт и охранять её свободу и её способность независимо судить о вещах; что же касается внешности, то следует целиком выполнять принятые манеры и формы.

Обществу нет дела до наших мыслей; но остальное, как-то: наши поступки, наш труд, наше состояние и нашу жизнь следует предлагать и отдавать на пользу общества и на суд общественного мнения; так добродетельный и великий Сократ отказался спасти свою жизнь посредством неповиновения властям, даже властям несправедливым