Монтень. Выписки и комментарии. 1930-е годы - Михаил Александрович Лифшиц

и стараемся хоть частично узурпировать командование. Каждый столь естественно стремится по природе своей к свободе и власти, что для высшего никакие полезные качества тех, которые ему служат, не должны быть так ценны, как ценно простое и бесхитростное повиновение. Мы плохо выполняем долг перед начальником, если повиноваться ему заставляет нас благоразумие, а не покорность.

Однако чрезмерно буквальное подчинение также плохо. Оно уместно лишь в тех случаях, когда приказание ясно и точно.

Глава XVIII

О страхе

Страх – изумительная страсть. Люди, объятые страхом, иногда обнаруживают мужество. Живущие под гнётом страха потерять имущество находятся в постоянной тревоге, а между тем «бедняки, изгнанники и рабы испытывают часто больше радостей в жизни, чем прочие».

Глава XIX

О том, что нельзя судить о нашем счастье до нашей смерти

Последний самый трудный акт комедии жизни есть проверка нашей твёрдости. «В этой последней сцене между смертью и нами уже нет места притворству». И надо, чтобы эта сцена прошла хорошо, т. е. спокойно и тихо.

Глава XX

О том, что быть философом значит уметь умирать

Основа этики Монтеня:

В самом деле, или наш разум издевается над нами, или же он не должен стремиться ни к чему другому, кроме нашего довольства, и вся его работа должна быть направлена в конечном итоге к тому, чтобы дать нам возможность хорошо жить, на радость нам, как это говорит и священное писание12. Все мнения в этом мире сходятся в том, что удовольствие есть наша цель, хотя к этому и приходят различными путями. Разногласия философов в этих вопросах чисто словесны:

Что бы ни говорили люди, согласно требованию самой добродетели последней целью наших стремлений является наслаждение. Мне нравится раздражать их уши этим словом, которое звучит для них слишком крепко и им не по сердцу: если оно означает некоторое высшее удовольствие и чрезвычайное довольство, оно находит себе опору в добродетели более, чем в чём-либо другом. И если наслаждение является свободным, энергичным, сильным, мужественным, то от этого оно ничуть не утрачивает своего характера наслаждения; и мы должны наименовать его удовольствием, – более подходящим, гибким и естественным словом, чем слово «доблесть», которое мы в таких случаях любим употреблять. Наслаждение иного, более низменного характера, если оно вообще заслуживает этого прекрасного имени, должно бы, по крайней мере, носить его не в силу привилегии, а в результате соперничества. Это наслаждение «имеет свои бессонные ночи, свои посты и свои труды, и пот и кровь». Прельщение граничит с наказанием. И нельзя сказать, что эта горькая приправа увеличивает сладость удовольствия, так же, как нельзя сказать, что трудности делают добродетель недоступной и суровой. Нас поучают, что завоёвывать добродетель – тяжко и трудно, а пользоваться ею – приятно; но не говорят ли они тем самым, что она всегда неприятна? Ибо разве есть такое средство, при помощи которого человек мог бы достигнуть пользования добродетелью? Наиболее совершенные должны довольствоваться надеждой приблизиться к ней, не обладая ею. Но говорящие так ошибаются; на самом деле, все удовольствия, которые нам известны, обладают тем свойством, что самое преследование их приятно; приступая к нему, мы уже предвкушаем тот объект, к которому стремимся; поэтому само стремление заключает в себе значительную долю искомого эффекта и едино с ним по сущности своей. Счастье и блаженство, которыми светится добродетель, наполняют собой и всё то, что к ней относится, начиная от первого подступа и кончая последней её границей. Стремление и результат переходят друг в друга.

Презрение к смерти – главный удар добродетели; оно придаёт ласкающий вкус нашей жизни. Всякий день жизни нужно рассматривать как подарок. Но всё это вовсе не значит, что смерть и самый вид смерти должны стать для нас безразличны: Не всё ли равно, скажете вы мне, как это достигается, только бы не испытывать муки. Я того же мнения; и каким бы способом ни удалось укрыться от ударов, хотя бы для этого надо было залезть в телячью шкуру, я не отступил бы перед этим; ибо если я достигну удовлетворения, с меня этого довольно; и если я в состоянии так или иначе сорвать наибольший выигрыш, я его возьму, хотя бы ведущий к нему путь отнюдь не был славным и примерным. Однако это недостижимо. Будем же привыкать к смерти, а не закрывать на неё глаза, как делает простонародье. «Кто научился умирать, тот разучился быть рабом». Для него нет в жизни зла. Однако: во всех наших делах замечается, что раз природа не даёт достаточно, то при помощи искусства и усилий с трудом удаётся пойти сколько-нибудь дальше.

В чём же выход? Не следует питать никаких замыслов на столь долгие сроки или, по крайней мере, проникаться столь страстным желанием видеть их завершение. Мы рождены для деятельности: cum moriar, medium solvar et inter opus13, и я желал бы, чтобы мы действовали, чтобы мы, насколько можем, продлили выполнение наших жизненных обязанностей; пусть смерть застигнет меня за посадкой моей капусты, но я не должен тревожиться о её судьбе и, ещё менее, о судьбе моего не до конца обработанного огорода.

Это важно и глубоко. Понятие деятельности без назойливой заботы о её результатах. Та же мысль о единстве стремления и результата, но с другой стороны. Ср. позднее Вольтер: «Будем возделывать наш сад».

Итак, нужно приучать себя к мысли о смерти: Если бы я был сочинителем книг, я составил бы снабжённое пояснениями описание различных смертей. Кто учит людей умирать, учит их жить. Истинная и самодержавная свобода – в постепенном возвышении до презрения к смерти. К тому же краткость и продолжительность жизни – понятия относительные. Речь природы: смерть – частица порядка мира, эта прекрасная ткань вещей не должна быть изменена для человека. «Непрерывная работа вашей жизни есть построение смерти, вы находитесь в смерти в то время, как вы находитесь в жизни». «Смерть – это условие вашего творения. Это часть вас; вы убегаете от самих себя». Жизнь сама по себе – ни благо, ни зло. Кто прожил один день – видел всё:

«На худой конец, все акты моей комедии в их последовательности и разнообразии можно обозреть в течение одного года. Если вы ознакомились со сменою моих четырёх времён года, вы видели детство, юность, зрелость и старость мира: он сыграл до конца свою роль,