Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

Более всего ненавидел Ахмед неискренность, отсутствие в человеке прямоты. Обладая душою чистой и отзывчивой, как у ребенка, он не умел и не хотел скрывать своего отношения ко лжи, к двуличию и фарисейству, быстро вспыхивал, терял самообладание и мог наговорить своему противнику бог знает что.

Эмира же Ахмед любил беззаветно; во имя эмира он, кажется, мог бы пожертвовать и самим собою.

Закуривая после завтрака и протягивая свой портсигар мне, Ахмед грустно улыбнулся и сказал:

— Как видишь, нелегко быть эмиром…

Я решил немного разыграть его, сделать вид, что не вполне понимаю, о чем он говорит.

— Почему? — простодушно спросил я. — Мне, например, кажется, что ничего тут трудного нет. Слово твое — закон, дело твое — сама справедливость, от дыхания твоего рушатся скалы… Что еще человеку надо?

— Ну-ну! — Ахмед улыбнулся, давая понять, что раскусил мою шутку, но продолжал вполне серьезно: — Управлять страной, над которой бушуют такие ураганы… Нет, трудное это дело, ей-богу!

— Да, пожалуй, — перешел и я на другой тон. Конечно, во власти эмира было оставить все по-старому, как было при его отце: не обострять отношений с англичанами и вести праздную, беззаботную жизнь. Но не таков наш эмир! Он сознательно идет на острый, чреватый жертвами конфликт, но этим самым являет образец высокой гуманности — творит подлинное добро для своего народа…

Ахмед тревожился за молодого эмира, и тревога эта была вполне обоснованной, потому что обстановка в стране все больше осложнялась, становилась тяжелой и острой.

Хотя Насрулла-хан, брат эмира Хабибуллы-хана, и проиграл битву за престол и корону, но и он, и его сторонники всего лишь выжидали благоприятного момента. Давно смирившиеся с застойной жизнью и принявшие ее как единственно спокойную форму существования, ахуны, беки, ханы, муллы денно и нощно только о том и молили аллаха, чтобы дерзкий эмир поскорее споткнулся на каком-нибудь рискованном повороте своей политики и рухнул. Судя по нынешнему совещанию, от Амануллы-хана теперь стали отворачиваться и такие, как Сабахуддин-ахун, еще недавно защищавший молодого эмира.

И ко всему этому — англичане!.. Вести о том, что они стягивают к границам войска, приходили все чаще и были все более тревожными. Одним патриотизмом вооруженного врага не одолеть, — мы отчетливо это понимали. По данным разведки, на нас могли двинуть до полумиллиона английских солдат, располагающих всем — от пушек до самолетов, от автотранспорта до радиоаппаратуры. В общем, английская армия отвечала современным требованиям ведения боя.

А мы?..

Примерно пятидесятитысячная регулярная армия Афганистана была слабо подготовленной и слабо оснащенной: около двухсот устаревших, допотопных пушек составляли «славу» нашего оружия. И тем не менее решительный шаг был сделан. И, чтобы не превратиться в прах, мы должны были двигаться только вперед. Только вперед!..

5

В этот вечер мы, группа молодых офицеров, ужинали у эмира, но перед ужином немного поупражнялись в стрельбе по мишени, немного поговорили, вспомнили недавние дни…

В безмятежную пору своей юности эмир часто приглашал нас посостязаться в стрельбе, в борьбе… Он отлично стрелял, особенно метко — из пистолета, но в борьбе не раз терпел поражение от Ахмеда, хотя тоже был крепким, словно отлитым из свинца.

За ужином мы непринужденно беседовали на разные темы, и беседу эту оживляло присутствие супруги эмира — шахини Сурейи. Высокая, стройная, изящная, она была одета просто и красиво. На ней было европейское платье. Да, именно платье европейского покроя, потому что шахиня принадлежала к тем женщинам, которые мечтали избавиться от душной чадры и полной грудью вдыхать воздух свободы. Чаще всего, однако, на ней были национальные одежды, но именно в обществе мужчин она появлялась без чадры, в европейском платье, как бы демонстрируя этим свой протест против рабского положения женщин. Поверх ее длинного, чуть не до полу, светло-серого платья из мягкой ткани была накинута парчовая шаль. Иссиня-черные волосы оставались открытыми и подчеркивали нежную белизну тонкого лица.

Говорят, что одежда украшает человека. Возможно, это верно. Но, глядя на шахиню Сурейю, казалось, что наоборот: именно она придает платью, национальному или европейскому, какую-то особую грацию, какое-то неповторимое изящество. В любой одежде она была в равной мере хороша.

Эмир не просто любил жену, — он считался с нею, доверял ей, обращался к ней за советами, и часто, особенно во время приемов, мы чувствовали, как совпадают их мысли и ощущения.

Глядя сейчас на шахиню, сидевшую по другую сторону стола, эмир с улыбкой заговорил:

— Европейские газеты шумят о том, будто воинственный правитель Афганистана одним ударом хочет разрубить все узлы истории. В действительности же у меня не хватает смелости даже на то, чтобы разрешить Сурейе-ханум без чадры и головного убора выйти на улицу. Вот так дерзкий правитель!

Сурейя-ханум, слегка сощурив красивые черные глаза, нежно улыбнулась мужу, улыбались и мы, глядя на них. А эмир продолжал в том же полушутливом тоне:

— Вот если бы можно было однажды скупить всю чадровую ткань и побросать в огонь, тогда, пожалуй, наши женщины избавились бы от решеток на лицах. Но… — Он помолчал немного и сказал более серьезно: — Надо помнить, что в чадровой ткани заключены тайны веков! В ней — целые эпохи! Стало быть, мы имеем дело с вековыми обычаями, с самой историей. Впрочем, человек сам творит историю, не правда ли? — Он вопросительно глянул на жену.

Она опять ласково ему улыбнулась и заговорила:

— Твои шутки по поводу чадры, видимо, дошли до слуха народа. Я даже слышала, что первой женщине, которая сбросит чадру, будет воздвигнут памятник в центре Кабула.

Эмир от души расхохотался.

— Ничего такого я не говорил! Мне, кажется, уже приписывают то, о чем мечтает народ и мечтают миллионы таких женщин, как ты. А памятник?.. — Он будто призадумался. — Памятник, я полагаю, если и будет воздвигнут, то тебе.

— Мне? Но почему именно мне?

— Потому что, я надеюсь, ты и окажешься этой первой женщиной.

— О! Ну, в таком случае подыскивай скульптора!

Мы долго и от души смеялись над этим шутливым диалогом между эмиром и его прелестной женой. Впрочем, в разговоре этом я улавливал и действительные веяния нашего близкого будущего, нашего завтрашнего дня. С надеждой всматриваясь в это будущее, мы, молодые офицеры, признаться, не особенно отчетливо представляли себе его, но верили в него и ждали. Мы понимали, что оказываемся с глазу на глаз с древними традициями, которые предстоит разбить, потому что они стоят на пути к прогрессу и духовному раскрепощению. Это будет трудно, но это — будет.

После воцарившегося за