Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

— Много шумят сейчас о том, что наши девушки, возможно, поедут учиться в Европу.

— Пусть шумят! Пусть! — воскликнул эмир. — Да, мы будем посылать в Европу и девушек, и юношей, иначе Афганистан не выйдет из невежества! — Он поднял свой стакан и продолжил: — Вот хоть эта нехитрая штука: научились мы стаканы делать самостоятельно? Нет, покупаем их в разных странах. Другие народы покоряют небо, с помощью науки передвигают горы, а мы? Разве мы не так умны или не так талантливы, как европейцы? Кто так думает, ошибается. И ум у нас есть, и талант, но их надо окрылить, надо раскрыть перед ними дороги к смелым поискам. Все зависит от нас самих, и если мы сумеем вырастить здоровое и образованное поколение, вот тогда — и только тогда! — Афганистан займет достойное место среди других стран!

Чувствовалось, что эмиру хочется говорить, хочется поднять наш дух, вдохновить нас, своих единомышленников и сподвижников. Он знал, что молодые офицеры верят ему и гордятся им. Знал и то, что вскоре нам предстоит расстаться.

В пограничных с Индией районах тучи сгущались день ото дня. С минуты на минуту ожидались первые залпы орудий. Мы должны были готовиться к обороне.

Вооруженные силы страны были разбиты на три группы: восточную, южную и юго-западную. Военные барабаны могли загреметь в любой момент, и в этот момент воинам предстояло принять бой. Однако мобилизация была не самой сложной проблемой. А вот поднять народ, и прежде всего наших братьев из племен пуштунов, проживающих в так называемой Независимой полосе, — это было делом нелегким и даже рискованным. Районы Независимой полосы в конце девятнадцатого века были насильственно присоединены к Индии, и хоть зона именовалась «Независимой», народы ее полностью зависели от Англии. В провинциях этой полосы находились и военные крепости, и опорные пункты англичан. А среди вождей племен пуштунов были разные: одни жили с оглядкой на англичан, другие готовы были отстаивать чувство национального достоинства.

Казалось, эмир весь ушел в свои нелегкие мысли. Рассеянно наблюдая за легким голубым дымком от своей папиросы, он после долгого молчания, никем из нас не нарушаемого, вновь заговорил:

— Иной раз мне кажется, что чуть не весь народ старается искусственно сдержать ход истории, остановить ее колесо. Куда ни глянь — застой, разобщенность, отсутствие общих целей. И самое печальное — то, что многие воспринимают все это как должное, необратимое, будто бы предначертанное самой судьбой. Получается, что жизнь под иностранным гнетом — это и есть наша участь… — Он оглядел нас грустными глазами и невесело усмехнулся. — А знаете, какими словами заканчивается национальный гимн англичан? — И эмир сам ответил на свой вопрос: — Вот как он оканчивается:

Никогда, никогда, никогда

Англичанин не станет рабом.

Молодые глаза эмира сверкнули, и он заговорил с жаром, не пытаясь скрыть внутреннего волнения:

— А афганцы должны быть рабами! И индийцы, и египтяне должны быть рабами! Только не англичане! Это — избранная нация, она призвана властвовать, повелевать, за наш счет строить красивые города, дворцы… Англичане должны развлекаться в игорных домах, есть, пить, развратничать — и все за счет рабов. А афганцы и индийцы могут постепенно вымирать от нищеты и голода… — Эмир едва сдерживал себя, казалось, злость его вот-вот вырвется наружу. — А еще говорят о каких-то там высоких принципах, о какой-то человечности! Но и наши политики не лучше — одной чалмой пытаются покрыть две головы: считают себя патриотами, а сами оправдывают все низости колониализма.

И эмир рассмеялся горьким, язвительным смехом.

А я подумал: «О ком он говорит? Только ли о Сабахуддине-ахуне или и о моем дяде тоже?»

Дежурный офицер постучал в дверь и доложил, что прибыл сипахсалар. Эмир тяжело, устало поднялся и, с улыбкой обратившись к шахине, сказал:

— Спасибо за хороший ужин, Сурейя-ханум.

И мы, в свою очередь, с благодарностью поглядели на шахиню.

Просторная комната быстро опустела.

Где-то поблизости послышался призывный голос муэдзина[9] — наступило время вечернего намаза[10].

Мы с Ахмедом вышли во дворцовый сад и долго гуляли там, делясь впечатлениями об ужине у эмира. Но вскоре нас позвали.

Эмир объявил, что меня и Ахмеда намерен оставить в Кабуле, подле себя. Это было для нас обоих ударом. Мы рвались в бой, хотели как можно скорее испытать судьбу на поле брани. Отсиживаться в кабинете и издали следить за сражениями, в которых решается судьба народа, его честь, его будущее, — нет, с этим мы не могли смириться! И потому до тех пор повторяли эмиру свою просьбу отправить нас в бой, пока через несколько дней нас вновь не пригласили в его кабинет.

Едва войдя, я заметил висящий на стене обнаженный меч с черной рукояткой. Я и раньше видел его, но сейчас почему-то с трудом оторвал от него глаза.

Эмир бросил на блокнот перо, которое держал в руке при нашем появлении, поднял голову от стола и сообщил, что нам надлежит отправиться с войсками сипахсалара в сторону Вазиристана. Затем он встал, обошел стол, приблизился к нам и, поочередно пожимая наши руки, сказал, будто благословляя на подвиг:

— Возвращайтесь с победой!

Эти слова прозвучали для меня как выстрел по врагу; по телу пробежала прохладная дрожь, я чувствовал ее и тогда, когда мы уже вышли на улицу.

Что и говорить, каждый из нас мечтал, разбив врага, с победой вернуться домой. И каждый в глубине души верил, что останется жить. Но война есть война, этого не забудешь…

Мне было бы тяжело уехать, не простившись с женой и сыном Хумаюном. Они гостили в доме моего покойного тестя, в Мазари-Шарифе; я решил, что пошлю за ними, но волновался: успеют ли?

До позднего вечера мы с Ахмедом бродили по городу. Кабул был на военном положении — улицы безлюдны, вокруг все тихо, мертво. А ведь обычно город шумел громкими голосами, смехом, и даже в ночную пору в некоторых лавках горел свет.

Старики на своих постах несли охрану, то и дело встречались солдаты с ружьями наперевес и фонарями в руках. Глухая тишина вокруг воспринималась, как затишье перед бурей, и, хотя официально война еще не была объявлена, сражение началось.

Сама природа, казалось, застыла в печальном молчании: ни лист не шевельнется, ни ветерок не коснется лица, а звезды в чистом небе будто стремятся как можно глубже вонзиться в его синеву и оказаться подальше от неспокойной земли. И луна светит неверным, мерцающим светом.

Ахмед остановился, мы закурили, и лишь после этого он заговорил