Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

вывело с территории Ирана все русские войска и безвозмездно передало иранскому правительству бывший русский банк, железную дорогу Джульфа, порт Пехлеви и телеграфные коммуникации, связывающие Мешхед с Сейистаном. Это что́ — пустые обещания? — Будто дожидаясь ответа, Тарзи несколько секунд молча глядел на ахуна, прежде чем продолжить: — Тот, кто действительно намерен возвыситься до добра, должен сначала освободиться от пут неверия, иначе невозможно постичь истину. Не постигнув же истины, к политике и приближаться не следует.

Ахун сидел, сурово сдвинув седые брови. Лоб его пересекали глубокие морщины, руки, лежащие на столе, нервно подрагивали. Он молчал, и молчание это было тяжелым, мрачным, упрямым.

Говорят, глупому хоть кол на голове теши, — ничего не поймет! Но эмир-то знал, что ахун далеко не глуп, и потому все еще не терял надежды договориться. Я бы, например, не стал так долго препираться со стариком. Я бы сказал: «Хватит!» — и прекратил бы эту бесплодную дискуссию.

Но эмир проявил в этом споре поразительную выдержку, он терпеливо выслушивал ахуна.

— Знаете что, ахун? Возьмите себе в спутники кого угодно и завтра отправляйтесь в Дели. Или в Лондон. Поезжайте и привезите мне хоть коротенькую, всего с коровий язык, бумажку, в которой Британское государство официально провозглашало бы независимость народов. Вот тогда я не отправлю Ленину письмо и буду прислушиваться к каждому вашему совету. Но только тогда — не раньше. Как вы на это смотрите?

Сабахуддин-ахун почувствовал, что он загнан в угол. Не поднимая головы, он после короткой паузы едва слышно произнес:

— Я… Нет, я не могу ехать ни в Дели, ни в Лондон. Я не совсем здоров.

— Что ж, тогда, может, Азизулла-хан поедет? — обратился эмир к моему дяде.

От неожиданности тот вытаращил глаза и растерянно пробормотал:

— Я?.. Я, ваше величество, и сюда-то насилу приплелся. У меня колени болят… чашечки…

— Ну, если так, — с легким раздражением заключил эмир, — если один из вас болен, у другого коленные чашечки не в порядке, то остается одно: отослать в Москву письмо, которое вы сегодня прослушали. И я сделаю это безотлагательно!

В голосе его сейчас слышалась гневная решимость.

В первый момент и Сабахуддин-ахун и мой дядя словно онемели от неожиданности. Оба они тяжело дышали и не поднимали глаз на эмира, который явно ждал их ответа, ждал того, что они наконец согласятся с ним и заявят об этом публично. Однако после долгого молчания ахун, с лицом, искаженным брюзгливой гримасой, промолвил:

— Как знаете… Но стоит ли хвататься за оружие, если пока еще обо всем можно договориться?

— А кто, по-вашему, хватается за оружие?

Эмир возвысил голос, и это не ускользнуло от ахуна. Он словно боялся сейчас заглянуть в глаза эмира и поэтому, отвернувшись к окну и равнодушно глядя на улицу, пробормотал, будто говоря с самим собою:

— Еще не затянулись раны от прошлых войн… На каждом шагу — калеки. И нет семьи, которая не была бы обездолена… Так время ли вновь браться за оружие? Нет, этого не оправдают ни аллах, ни его рабы…

Видимо, именно эти слова ахуна окончательно вывели эмира из себя, — он побледнел и, нервно теребя дрожащими пальцами кончики усов, заговорил срывающимся от волнения голосом:

— А горькие слезы народа аллах оправдывает? А бессмысленные муки и унижения? — Ахун открыл было рот, но промолчал. — По-вашему, ахун, получается, что мы просто-таки жаждем войны! Но это совсем не так! Война — это бойня, это разруха, страдания, и мы отдаем себе в этом отчет. Мы хотели бы мирными средствами добиться и взаимопонимания с нашими врагами, и справедливого решения всех наших проблем. Но если это невозможно?.. Если насилие и порабощение возведены в принцип государственной политики, — что тогда? Сидеть и дожидаться, что сия чаша сама нас минует? — Эмир перевел дух, вытер вспотевший лоб платком и покачал головой. — Нет, господа. Никто еще не видел, чтобы свобода доставалась человеку без борьбы, — ее берут с боем! И если придется, мы тоже вступим в этот бой. А боя не бывает без жертв, без боли, потому что без боли даже зуб удалить невозможно. Мы с вами говорим о новой жизни Афганистана, об избавлении страны и ее народа от страданий, от постоянных угроз со стороны коварного и сильного врага. Этот враг измеряет свою мощь количеством бомб, снарядов, смертоносностью пуль… Так что же нам делать, спрашиваю я вас. — Эмир тяжело задумался, будто и сам именно в эту секунду искал ответа на заданный вопрос. Потом доверительным тоном, понизив голос, продолжил: — Не стану скрывать — я много размышлял надо всем этим, размышлял еще тогда, когда был лишь сыном эмира, а не эмиром, увенчанным короной. И все последнее время думаю об этом дни и ночи. И я пришел к выводу, что есть всего два решения: либо следовать прежней половинчатой политике и по любому поводу, как за милостыней, стучаться в двери англичан, а самим мириться с жалким существованием; либо же, отбросив страх, с боями нестись навстречу жизни, достойной цивилизованного народа в цивилизованном мире. Третьего пути нет. И потому после долгих мучительных раздумий я избрал второй — путь чести и отваги. И никому не удастся изменить это мое решение!

Непоколебимая убежденность, прозвучавшая в голосе эмира, холодным ветерком обдала воспаленные лица всех, кто сидел в зале. Сабахуддин-ахун зябко передернул плечами и первым встал с места, поняв, что разговор окончен, — эмир произнес свое последнее слово.

4

После совещания эмир долго не выходил из своего кабинета: сначала разговаривал с сипахсаларом, потом пригласил к себе Махмуда Тарзи.

Мы с Ахмедом не были ему нужны и потому, закусив, пили чай и обменивались впечатлениями о только что услышанном.

Ахмед никак не мог успокоиться, он зло передразнивал Сабахуддина-ахуна, высмеивал все его высказывания, попутно не оставляя без своего язвительного внимания и моего дядю. Что касается эмира, то Ахмед считал его поведение на заседании безукоризненным, каждое слово — точным, честным, смелым. И я не мог с этим не согласиться. Да, здорово наш эмир расправился с горе-политиками, живущими всего лишь одним чувством — чувством страха!

Ахмед был ровесником эмира, и оба они были на два года моложе меня. Но рядом с Ахмедом я, человек вовсе не слабый и считающий себя настоящим джигитом, выглядел тонкокостным и хрупким. Не случайно эмир называл высокого и широкоплечего Ахмеда богатырем. Силы в нем были и впрямь богатырские, и, когда в веселую минуту мы схватывались, борьба очень скоро заканчивалась моим поражением.

С Ахмедом хорошо было и работать и дружить. Он был жизнерадостным, общительным