Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

ним в очередной бесплодный спор. И потому, не умея скрыть неприязни к нему и к его словам, лишь сказал:

— Его величество эмир достаточно ясно объяснил, кто разжигает огонь войны. И вам, кстати, он дал отличный совет: поехать в Лондон И привезти бумагу размером не более коровьего языка, но чтобы в бумаге этой содержались необходимые нам гарантии и обязательства. Зря вы отказались — ведь это могло бы предотвратить войну!

Видимо, мой саркастический тон задел дядю за живое. Он побледнел, губы его задрожали. Он был обескуражен и моей дерзостью, и моим напоминанием о предложении эмира.

— Что ж, посмотрим, кто был прав, — вяло обронил он и больше ничего не успел добавить, потому что с улицы донесся голос Ахмеда.

Я обрадовался этому голосу, как избавлению от затянувшегося тягостного прощания и пустых разговоров с дядей. Обняв мать, я быстро вышел на улицу.

7

Такого оживления город давно не видал. Все население Кабула вышло на улицы, а центральная площадь была просто забита народом, — к Арку[11], казалось, не пройдешь. Но ни шума, ни давки, ни беспорядка — ничего этого не было, толпа выглядела сурово-сосредоточенной и, в противоположность яркой, беспечно-ясной погоде, сумрачной, как грозовое облако.

Да, погода являла собой удивительный контраст атмосфере, царившей на этой просторной площади. Ни облачка на небе, чистом, как поверхность моря в полуденный штиль. И солнце, солнце, по-весеннему щедро льющее свой нежный, теплый свет, и зеленые кроны деревьев, окаймляющих широкую дорогу к Арку и жадно ловящих листвой солнечные лучи. Это был подлинный праздник природы. И это был день, когда ни на одном лице невозможно было увидеть улыбки, ни в одном взгляде — надежды, какую обычно дарит людям весна.

Где-то поблизости заиграл оркестр, и толпа будто вздрогнула, очнулась, и тут же из-за угла показался белый конь в серебрящейся сбруе и с нервно подрагивающими настороженными ушами.

Сам сипахсалар восседал на этом коне. А за ним нескончаемой колонной двигались всадники — генералы, офицеры, воины… Их невозможно было бы сосчитать. И при виде этой змеящейся колонны толпа заколыхалась подобно морю, и со всех сторон понеслись напутственные, благословляющие на подвиг возгласы:

— Рах бе-хайр! Счастливого пути!

— Хода хафези шума башад! Да сохранит вас аллах!

— Фатех базгердид! Возвращайтесь с победой!

Весь вид этих всадников, решимость, написанная на их лицах, их благородная стать и выправка — все это мигом подняло настроение толпы, окрылило ее надеждой, и хмурые лица посветлели, и в печальных глазах вспыхнули искры радости. Подавленность уступила место чувству гордости своими сынами и чувству негодования к врагу. Люди бросились к всадникам, обнимали их, пожимали руки, благословляли, протягивали узелки с лепешками, букеты весенних цветов… Горе, обрушившееся на целую нацию, сплотило людей самых разных слоев общества, и сердца, бившиеся еще недавно вразнобой, сейчас были единым огромным сердцем. А ведь здесь были и разного рода чиновники, и торговцы, и поливальщики улиц, и гончары…

Какой-то старик с белой как снег бородой засеменил к сипахсалару и, схватив за повод его коня, проговорил:

— Хода шума-ра фатехи арзани кунад! Да ниспошлет вам аллах бескровную победу!

Сипахсалар, нагнувшись, пожал старику руку и с искренней благодарностью в голосе ответил:

— Спасибо, почтенный… Да услышит аллах твои добрые слова!

Обе улицы, по которым двигались войска, были забиты народом. Даже на крышах домов, на заборах и на деревьях примостились люди, и все кричали вслед всадникам:

— Счастливого пути!

— Да поможет вам аллах!

— Возвращайтесь с победой!

Сидя на своем гнедом коне и то натягивая, то отпуская поводья, я пристально вглядывался в разноцветные чадры на лицах женщин, надеясь найти маму и еще раз проститься с нею. Но как ни печально, я не увидел ее, и ушей моих не коснулся родной голос. Видно, сидит одна дома и обливается горькими слезами. Или, может, собрав все свои душевные силы, все-таки вышла на улицу, чтобы быть с людьми?.. Может быть…

Мне было горько, сердце сжимала тоска. Тысячи людей, нет, десятки тысяч провожали нас в опасный путь и благословляли. Были среди них и подслеповатые старики и старухи, и молодые парни, и девушки, от которых так и веяло весенней молодостью. А мамы не было…

И вдруг мне показалось, что кто-то крикнул: «Равша-а-а-н!»

Будто ток пробежал по моим жилам. Резко натянув поводья, я стал озираться по сторонам.

— Равшан-джан, сынок! — послышалось совсем рядом.

Я соскочил с коня, вырвал маму из тесной толпы и прижал к себе, не в силах вымолвить ни слова. А она подняла на меня сухие и будто выцветшие глаза и тихо сказала:

— Возвращайся с честью, сынок…

И словно со спины моей скатился огромный валун. На душе стало легче. Я шел с нею рядом, обняв узкие, худенькие, как у девочки, плечи, и искоса заглядывал в печальные глаза. Сейчас она уже не плакала, видно, жалела меня. Она выглядела даже спокойной, хотя я понимал, как достается ей это внешнее спокойствие. Впрочем, быть может, воодушевление толпы и общая торжественно-тревожная атмосфера подействовали и на нее?

Я остановился, обнял ее еще раз и сказал:

— Не беспокойся, я вернусь, мама. И ты не будешь за меня краснеть…

Она ответила, чуть отстранившись:

— Спасибо, сынок. Ступай… И да поможет тебе аллах.

Сейчас голос ее дрогнул, глаза увлажнились. Я и сам едва сдерживал слезы. Вскочив на коня, я чуть пригнулся к маме и сказал последнее, о чем подумал в эту горестную минуту:

— Береги Хумаюна-джана, мама…

И, влившись в колонну всадников, пришпорил коня.

Глава вторая

В ГОРАХ СУЛЕЙМАНА

1

Горы Сулеймана! Величественные, гордые, седоглавые горы, познавшие столько тайн, видевшие столько событий! Ни тревоги истории, ни буйства природы не коснулись их, из века в век хранят они свою таинственную красоту, равнодушные ко всему, что их окружает.

Поднимись к вершине, закричи во все горло — никто и ничто не отзовется, кроме твоего же собственного голоса, который, подобно бумерангу, вернется к тебе гулким эхом. И вокруг тебя — лишь острые скалы, отвесные обрывы, бездонные ущелья… О аллах, да ступала ли здесь хоть когда-то нога человека, есть ли здесь хоть какое-то подобие жизни?

Так думал я, когда шел глубоким, как колодец, ущельем.

О суровости гор Сулеймана много рассказывал мой дед еще тогда, когда мы жили в Туркестане. Вечерами, бывало, за чаем, он вспоминал родную природу и с особым восхищением говорил о величии гор.

И вот наконец я