Шуберт - Людмила Горелова

раз стук исчезал. Разве так бывает? Я не физиолог, конечно… Но что это?

Мою тревогу перебил её взгляд: она смотрела на меня так, будто впервые видела. Рассматривала мой нос, щёки, уши…

— Ты в отдельности не очень, а в целом красивый.

Рассмешила, шмакодявка. Но тут же я вспомнил про послезавтра, наше последнее послезавтра. Вот он, конец сорок шестого. Враги в объятиях друг друга. В любую минуту ворвётся менторша со свитой, что же с этим делать?

— Выходи за меня.

— Что?

— Берлин — твой. Мой сад и моя улица, театр у дома — всё твоё. Там тоже есть консерватория и отличная медицина…

— Ты о чём?

И правда, о чём это я. А как же тот орден, а как же Ленинград. А как же это проклятое послезавтра, которое неизбежно наступит. Есть ли выход?

— Выходи за меня, — повторил я.

Она долго с изумлением на меня смотрела. Я не видел в ней борьбу с собой, муки совести или тяжесть каких-то воспоминаний. Она просто смотрела на меня, и между нами стояла только эта последняя фраза. Ужасы войны, её кошмары и изощрённая жестокость, бесчисленные приказы на расстрелы, их исполнение, полыхающие деревенские домики, колонны пленных, идущие на запад… Тёплые воды Волги, куда мы с моими бойцами с таким неземным удовольствием прыгали по утрам, и особый запах русской земли, который забыть невозможно. Мы так верили, что эта земля будет нашей, и что эти многочисленные русские реки станут до конца дней омывать по утрам наши бесстыжие тела. А сейчас я держал в объятиях единственный трофей этой войны, который готов был увезти в побеждённый Берлин и который был дороже всех Берлинов. Чёртов предатель, как же я мог так думать?

А она кивнула. Снова. И снова. Что же мы делали? Как же мы могли?

Я пишу в фургоне. Мы едем в М. — никому не известный посёлок. Даже русские никогда не слышали его название.

Кнопка спит, прислонившись к менторше. Что будет завтра на том последнем концерте? Ей вручат награду — и она задумается, и, конечно, не поедет со мной. Зачем я герою войны? Зачем ей так унижаться?

А мне? Зачем она мне? Чтобы каждый раз в ссорах мы вспоминали, кто из нас нацист, а кто победитель. Чтобы каждый раз в годовщину их победы мы не знали, что сказать друг другу. Чтобы рано или поздно война, которая нас не оставит ни в снах, ни в воспоминаниях, уничтожила нас?

Почему она так беззаботно спит? Почему её ничто не мучает? Почему я один должен…

Вот я уже почти ненавижу её. Нет, не «почти», не «почти»! Как можно так безмятежно спать? Наше завтра всё ближе. Я обещал ей уговорить менторшу, чтобы нас расписали. А есть ли в этом смысл? Его нет. Эта злюка не даст согласие. Вы только посмотрите на её лицо, на эти страшные тёмные пятна под глазами. А этот треклятый орден… Кнопка сама от меня откажется, когда получит его.

Как же мы были счастливы вчера.

Вопреки обыкновению, в этот раз менторши не было с нами в зале, пока полным ходом шла репетиция. Кнопки не было тоже. Последний раз мы виделись в обед, когда приехали в М.: наверное, она сильно устала за эти недели, раз так долго не просыпалась. А может, сыграли роль бессонные ночи в изнурительных думах — кто знает. Менторша запретила её будить, и конвой бережно отнёс её в комнату, которую выделило местное начальство нашим дамам. Еду ей тоже отнесли туда же, а мы, пообедав, принялись за своё привычное дело: монтировать декорации, пробовать сцену. Мы должны были очень хорошо сделать этот концерт.

С нами был только конвой, Иван и Петя, они сидели где-то в рядах и о чём-то посмеивались.

Мы так привыкли ещё издали узнавать приближение надзирательницы с её тяжёлым шагом, от которого тряслись половицы и, кажется, вся русская земля, что сейчас были в полном недоумении, увидев её с нами на сцене. И как это мы её не услыхали? Она раздавала каждому невзрачные бумажки.

— Вот, как зеницу ока берегите, — говорила она, и мы не узнавали её голос. — Поезд на Ленинград сегодня в семь. Как приедете, с той же платформы состав на Берлин. Там разберётесь.

— Так… А разве не завтра, Мария Николаевна? — мы опешили, Мартин нашёлся первым.

Мы так боялись спугнуть эту неожиданную удачу.

— Сегодня, сегодня, — как в тумане, отвечала женщина-майор.

— Приказ на завтра, после концерта, — мы так боялись, что это шутка.

— Концерта не будет.

Она окинула синим взглядом декорации и остановилась на пианино с обнажёнными клавишами. Постояла над ним — и беззвучно закрыла крышку.

Ребята радовались, как сумасшедшие, а я снова ревел белугой и целовал свою невзрачную бумажку. Я бы повесился, если бы она вдруг пропала.

Конвой встал навстречу нашей бывшей кураторше. Мы услышали:

— Бойцы мои, давайте всё сделаем, как подобает.

Что за «бойцы мои»? У тётки совсем крыша поехала — слогом высоким заговорила. И тут — она заплакала! Вот эта стальная баба!

— Закончилась, проклятая, а людей всё за собой тащит. Господи, что эти сволочи сделали с ней… Врач осматривал, и спина… Её спина, о, Господи… Вся изрыта, как поле, и эти ужасные буквы. Что она вынесла… Что же с ней делали…

Мы во все глаза и уши наблюдали и ничего понять не могли, что за припадок случился с менторшей. Иван сочувственно хлопал её по плечу.

— Буквами вот такими огромными… По всей спине. Ножом или прутом раскалённым, чем же её так? Имя — кого она играть-то любила.

— Ну, Маша, будет, будет, потом поплачем. Устроить всё надо, — мягко в наступившей тишине звучал голос Ивана.

Мария Николаевна взяла себя в руки и решительно утёрла слёзы.

— Да-да, устроим как следует.

— Шуберт?

Эти трое уходили, напрочь о нас забыв. Мартин — когда он успел со сцены соскочить? — уже был рядом с ними. Женщина-майор оглянулась, утирая невысыхающие глаза:

— Что?

— Было написано — Шуберт?

— Ох ты, Николавна, а про этих-то мы забыли! — опомнился конвой.

— Они свободны, пусть летят. Мечтали же… — та устало отмахнулась. — А если вернутся — я вот этими руками, вот этими руками задушу! За девок вот таких, за каждый волос с их головы!

Она