Шуберт - Людмила Горелова

конце делали вид, что не обращают на нас внимания. Я тихонько взял её за руку, а она не оказала сопротивления. Я не хотел ускорять события, но её покорность была для этого большим стимулом. Она, кажется, впервые позволяла взять свою руку кому бы то ни было.

— С тобой спокойно, — не отрывая глаз от сцены, сказала она, — и тепло.

Я не новичок в любовных играх, но всё, что она мне говорила, ошеломляло меня, как наивную девицу перед Казановой.

Наш дуэт был следующим, и он получился отличным, и становился лучше с каждым выступлением. Часто публика не отпускала нас, и приходилось повторять на бис.

После случая с тайным рукопожатием мы два дня репетировали без Кнопки. Вроде бы, она приболела. Игра во влюблённых взяла паузу… А я каждый вечер ждал стука в дверь. Но его не было.

И вот на третий день утром она пришла на репетицию. Бледная и тихая. Кажется, глаза её зелёно-синие сделались больше. Эрвин поприветствовал её, а она в ответ только кивнула.

Сегодня Кнопка почему-то часто сбивалась. Ноты не помогли.

— Ты, что же, вот так и на концерте будешь? — менторша сидела, положив ногу на ногу.

— Я два дня без репетиции. Немного забыла. Извините.

Она опустила голову и, нервничая, потирала руки.

— Тут нас нагнало одно письмецо, — менторша вынула из кармана конверт, и вздремнувший конвой оживился:

— Ну-ка, ну-ка, что там за любовные послания для нашей козявки?

— Где ты была во время войны? — чеканила надзирательница.

— Вы же знаете. В эвакуации, у тётки…

— Которая умерла ещё до войны, — перебили её.

— Ну, умерла, но дом-то остался, — я видел, как запылали кнопкины уши.

— А знакомы ли тебе вот эти названия: Дубравка, Волхов, Смоленск, Сталинград, Варшава, Берлин…

— Они любому знакомы, Марья Николавна.

У нас дыхание спёрло, когда мы всё это слушали.

— Так ты не герой войны? — голос менторши стал неожиданно тёплым.

Кнопка встала:

— Знаете, что… — она закрыла крышку пианино. — Если Вы хотите, чтобы гастроли прошли успешно, прошу Вас эту тему больше не поднимать.

Повисла звенящая гробовая тишина. Надзирательница тоже поднялась. И её голос снова шёл из самого сердца:

— А с таким характером ты их, — она головой указала на нас, — точно могла за пояс заткнуть. И дойти до Рейхстага.

Кто-то из наших ребят даже рот открыл.

А Кнопка соскочила со сцены и ушла.

— Наташка — вот этот клоп — и Берлин? — переспросил конвойный.

Мы впервые видели менторшу такой растерянной и скорбной:

— А ведь не расколется, хоть батогами лупи.

Вечером она пришла на концерт. Заставили, видимо, чтобы не подвести очередных важных персон. Когда играли гитары, я подошёл к ней, понуро сидящей. Присел.

— Всё хорошо? — я взял её руку.

Она закивала.

— А ты сейчас играешь роль, ведь правда?

Я высматривал в её глазах и милом личике то, что она жаждала услышать в ответ.

— Играю.

Она успокоилась. Я почувствовал, как её ладонь прикоснулась к моему лицу, — и закрыл глаза: так упоительно было это прикосновение.

— Ты хочешь меня поцеловать? — спросила она.

Я поражался, как эта девчонка так скоро заполнила меня целиком, как же я допустил это?

— А ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал?

Она кивнула, и я не заставил себя ждать.

— Два идиота! Вы нас всех угробить решили?

Я пришёл в себя, когда Эрвин зашипел в самое ухо. Мы с Кнопкой вскочили и переглянулись — правда, худших счастливейших идиотов ещё надо было поискать.

Пришло время нашего дуэта. Её Шуберт исполнял ей свою серенаду… Как же мне хотелось спеть её со всей радостью, которая сейчас переполняла меня, пусть музыка диктовала обратное. Я даже сразу не понял, что музыка остановилась, а Кнопка лежала на полу. Над ней закружились местные и менторша, пока один не подхватил её и не побежал к выходу, а следом — ещё целый хвост помощников. А я не смел к ней даже притронуться.

И мне показалось, что в этот вечер менторша сокрушалась вовсе не от сорванного концерта.

На следующий день во время обеда — мы ели за одним столом с нашими сопровождающими, пусть и всегда в отдалении — я узнал, что у Кнопки болит сердце.

— С больным сердцем она не прошла бы войну, — удивлялся конвой.

— Это осколок. Но она его получила по пути в эвакуацию, понятно? Чтобы ни слова о войне!

Собеседники надзирательницы переглянулись и в унисон кивнули.

— Как же она на дочку мою похожа, — менторша улыбнулась. — Такой же кремень.

— А где Ваша дочка-то, товарищ майор? В посёлке осталась?

— В земле сырой. Расстреляли её.

У меня аппетита и так не было последние дни, а тут и вовсе кусок в горле застрял. Мои приятели тоже жевали через силу, слушая это. Вроде, прямо нас никто и не обвинял, но всё же…

Кнопка сама пришла ко мне. Я усадил её на койку: так ведь удобнее, чем стоять. Ребята притворились, что спят.

— Нужно всё прекратить, — тихо сказала она.

Я давно ждал этих слов. С самого начала. Всё было обречено с самого начала. Хорошо, что мы играли. Она впервые улыбнулась, пусть и грустно — ямочек на щеках не было. Но эти щёки я хотел целовать целую вечность.

— После гастролей вы поедете домой? — она смотрела так спокойно, будто и не ожидая иного исхода, и вполне смирившись с ним.

Я молчал. Дыхания что-то не хватало.

— Спасибо, что помог… Я слышала, что ты популярен у местных женщин. И подумала, что ты… знаешь про любовь. Тем более ты актёр. Я без тебя никогда бы это не почувствовала.

— Ты не боишься говорить это здесь?

— Мне нечего терять, — она качнула головой и поднялась.

— Но зачем тебе всё это нужно было так срочно? Со мной?

Она молчала.

— Ведь твой отец, твоя семья — они могут вернуться в любой момент!

Она пошла к двери:

— Они не вернутся. Ну, прощай.

До рассвета я слушал звенящую тишину нашей комнаты. Сопели не все: мысли давили нас.

Силы воли мне было не занимать. Иначе бы я не стал старшим офицером СС. Я не смотрел больше в её сторону —