Шуберт - Людмила Горелова

class="p1">— Да я что, больной, тащиться с ним на концерт? Девчонки молодые, дети там…

Нас было пятеро против этой разросшейся и подступавшей всё ближе волчьей армии.

— Так в бою и без них обходились, — тряхнул головой первый. — Руками вот этими…

Они оба снова отчаянно засвистели, и мы вторили им.

— Ребята, сапоги!

Кнопка сбросила свою хорошо изорванную хищниками обувку: тяжёлые каблуки оставляли больше шансов выжить в неминуемой схватке. И хотя сапога было всего два, и они должны были достаться русским, однако один иваны отдали нам.

— Натаха, свисти! Изо всех сил, поняла? Не умеешь — ори, пищи, как хочешь, а то все тут поляжем…

Девчонка закивала, но свист у неё не получался.

— Да что же такое… — причитала она.

Откуда-то выпрыгнул на нас здоровенный волчара — и такой неистовый свист полетел по всему лесу, что, кажется, его услыхали бы и на Камчатке. Некоторые зверюги шарахнулись в сторону, а другие, наоборот, ощерившись, кинулись к нам, изо рта у них обильно лилась слюна — то ли так хотелось сожрать нас, то ли это такая обычная реакция у диких зверей перед схваткой, не знаю. Я впервые видел живых волков.

Вожак своей целью выбрал меня. Он решительно подкрадывался ко мне, а я, заорав от страха и злости, кинулся на него, размахивая никчёмным сучком. Сапог я кинул антифу — он был самым тщедушным из нас. И как же я сожалел, что вот так легко профукал свою жизнь, а этот сапог мог бы её, наверное, спасти. Сучок обломился, и я стоял перед истекающим жирными блестящими слюнями крупным зверюгой без оружия, ощерившись под стать ему. Мы впились колючими глазами друг в друга: я надеялся сломить его одним взглядом. О господи, всю войну под пулями ползать, попасть в плен и мечтать о родном палисаднике, о том, как однажды обниму мать в розовом фартучке, пройдусь по свежим лужицам любимого Шарлоттенбурга после тёплого дождя…

— Мартин, назад! Назад!

Это кричали русские. Я покосился — и увидел, что к вожаку на подмогу на полусогнутых приближаются другие волки, и вместо глаз у них сияющие фары. Дерево с Кнопкой осталось метрах в десяти позади. Но, видимо, всё-таки взгляд мой был супероружием — вожак отступал, пока я шёл на него.

А оказалось — не отступал, а заманивал. Я попятился, когда понял, что оказался в ловушке, но как же я верил в этот один процент, шептавший: «Жить, жить, жить»… Те четверо не могли мне помочь — они пока что удачно держали оборону плечом к плечу, пугая хищников беспорядочными страшными воплями и отбиваясь от особо голодных.

Как же я вот так отбился? По-моему, и волков собралось вокруг меня больше, чем у того дерева.

— Мартин, Мартин!

Это кричала Кнопка. Я оглянулся. Десять метров. Десять чёртовых метров до неё. Она что есть мочи засвистела: волки даже уши прижали. Моё сердце ёкнуло: я увидел, что она слезает с дерева.

— Не смей! — зарычал я, а внимание стаи вокруг переключилось на неё, эту самую ослабленную жертву среди всех нас, пахнущую свежей кровью, всё ещё стекающей по искусанным ногам.

— Ану, назад! — скомандовал русский. — Назад, паразитка!

Он толкнул её к дереву. А она всё смотрела на меня, снова и снова отчаянно свистя.

Вожак фыркнул, и я на этот раз ждать не стал: под ногами было полно мокрых подгнивших листьев, которые я сгрёб и кинул ему в глаза. Он ощетинился от такой наглости и прыгнул на меня. Всё потонуло в кнопкиных свистах, диких воплях четвёрки у дерева, щёлканье жадных челюстей и рваных воспоминаниях о саде у немецкого дома…

Выстрелы один за другим положили конец кровавому кошмару. Вожак рухнул всем весом прямо на меня — какая же туша это была!

— Все живые?

— Ну и долго же вы, черепахи рассякие! — выругался русский, бросив сапог Кнопки о землю и едва переведя дух.

— Это же надо, что всё оружие у вас оказалось, а мы все пустые! — второй конвойный тоже тяжело дышал.

У дерева лежало четыре убитых волка, возле меня — ещё столько же. Я кое-как выбрался из-под вожака.

— Эй, эй, помогите ему!

Ко мне подбежали мои ребята из второй, невредимой группы искателей.

— Отвалите, — я поднялся сам.

— Гляньте, его рука! — указал один на мой рукав, полностью тёмно-красный.

Я посмотрел на Кнопку. Над ней склонилась менторша, безуспешно помогая подняться: онемевшие ноги девчонку не слушали.

Такое странное это было чувство: что мы сражались вместе с русскими. Их храбрость вовсе не была пропагандой. И не в какой-то потусторонней силе дело. Минуту назад в пасти у смерти — и вот они уже смеются, как будто ничего не случилось. А эта девчонка, свистевшая, как целый взвод, теперь с полными слёз глазами смотрела на меня. Я поднял её на руки:

— Куда нести?

— Вот же чёртова кукла! Ведь чуть не стали ужином для этих зверюг! — выругался один из конвойных.

— Простите, — она разревелась, уткнувшись в меня.

— Ты чего сюда потащилась, чумовая? — возмущались русские.

— Я убегала от них…

— Куда? В лес? — директор клуба тоже был тут. Он упёр руки в бока. — И это, что, ваш так называемый партизан?

Кнопка рыдала. Менторша постучала по моему плечу:

— Неси, неси — вон на тот огонёк. У тебя что с рукой? Ребята, возьмите её!

— Нет, — плечо болело жутко, а я всё нёс Кнопку на огонёк — километра два. А она всё плакала, как маленькая, и на её ногах запеклась кровь.

У посёлка кто-то взял её у меня. Вот и всё. Мучительные, болезненные до ужаса и такие тёплые минуты, когда я нёс её, ушли. Мы и словом не обмолвились.

Когда мы ждали перевязки, я осмелился подойти к менторше, которая очень переживала за Кнопку:

— Операция.

— Что?

— Уговорите её сделать операцию.

Она не понимала меня.

— Осколок можно убрать.

Надзирательница тяжело вздохнула.

— Осколок — это война. А она о ней не говорит. Ни слова. Только намекнёшь — и всё, как будто её не касается.

Дверь перевязочной открылась:

— Следующий!

Прихрамывая, оттуда вышла Кнопка с перебинтованными ногами.

— А вы чего смурные такие? Всё хорошо, — улыбнулась девчонка.

Мы обедали, и я был уверен, что Кнопка смотрит на