Шуберт - Людмила Горелова

меня. Я так старался спокойно жевать. Почувствовав, что взгляд ушёл, теперь я посмотрел в её сторону. Она тихо ела. Мне показалось, что за нами наблюдают, и снова уткнулся глазами в тарелку.

Плечо, из которого был выдран приличный клок, сильно болело, от падения на меня волчьей туши ломило кости. А я всё думал о милых пальцах, держащих сейчас ложку, и о неизменном дурацком хвостике.

— Ты хоть знаешь, что в посёлок не вернёшься? — менторша лукаво засияла на Кнопку синими, как Волга, глазами.

Она ждала в ответ самые живые эмоции от девчонки: тревогу, радость, нетерпение — что угодно. Мы даже есть перестали: вот это новости. Но нетерпеливо ждали все, кроме Кнопки.

— А Вы это тоже чувствуете?

Голос её был очень спокойным.

— Что «это»? — не поняла менторша. — Ты помнишь полковника, который в городе Д. в первом ряду сидел? Мы думали, он словца красного ради тобой восхищался. А он обратился в ленинградскую консерваторию! Это же Родина твоя. В посёлке нашем и угла ведь толком не имеешь, а там тебя примут без экзаменов.

— Значит, через полгода? — улыбнулась Кнопка с прежним неуместным спокойствием.

— Ты представь, конкурсы огромные! Вот в МХАТ, например, в том году было пятьсот человек на место! И пусть это театральный, но сейчас везде такая же картина: и в музыкальных, и в технических — везде. А тебя — без экзаменов! Да и ведь город родной, вот что главное.

— Ленинград, конечно! — поддержал её один из конвоя. — Меня мать туда в детстве возила, на всю жизнь впечатление!

— И блокаду выдержал! Товарищ Сталин его городом-героем объявил! — взахлёб подхватывали другие, а Кнопка смотрела на них, оживлённых, как будто говорили они о том, что её совсем не касалось, и радовалась не за себя, а за этих людей, которым сейчас так хорошо на сердце.

Значит, скоро гастроли должны закончиться. Может, месяца два ещё? Никто из нас не знал точно, когда это случится: с нами совет не держали. И пусть условия жизни от поселения к поселению были не всегда самые хорошие, мы часто мёрзли, на ногах переносили температуру и простуду, тряслись в этих ледяных фургонах вместе с концертным реквизитом… Но в лагере, откуда начался весь наш звёздный путь, было ещё ужасней. Полно больных, часто — эпидемии вшивости, но хуже всего — антифы, которые стучали лагерному начальству про каждый твой шаг. Тут, в труппе, они почему-то вели себя спокойно. Неужели они не доложили менторше о том, что Кнопка приходила ко мне, и не раз? Да чего стоит один её вопрос о том, влюблялся ли я, при всех, за кулисами? И, мой бог, в конце концов, я при всех взял её за руку. На самом деле, это была шутка. Я был уверен, что она выдернет руку и, того хуже, врежет мне по лицу… В общем, антифы стали, пусть и на время, но невероятно смирными.

Я вырос в огромном Берлине и не был дома семь лет. Всякий раз мой отпуск срывался. Честно сказать, посёлки, деревухи, сёла, городки — как же мне всё это надоело. Хорошо, что Кнопка поедет в Ленинград. Там широкие улицы, большие магазины, красивые старинные театры… Она будет в своей стихии и поэтому будет счастлива. Там доступная медицина, метро, жизнь через край. Я тоже так скучаю по этому.

За два года плена я ни разу — ни вскользь, ни понаслышке с Кнопкой не соприкоснулся. Вечно дурачился, пел оды фюреру, чтобы позлить антифов и не забыть о том, какой великий человек меня воспитал. А она в это время взяла мой Берлин, мой Шарлоттенбург, мой сад, мои улицы… Она чудом — такая маленькая — не потерялась по долгой дороге домой. Какая же она маленькая… Я к чему. Если она станет известной пианисткой, то, конечно, даст в Берлине концерт, и мы встретимся. Я буду ждать. Я жду уже сейчас. Она ведь не забудет меня?

Кнопка лежала лицом к стене. Менторша потрогала её лоб: повода для волнений не было. Села рядом.

— Послушай, завтра на концерте будет один врач… Хирург. Очень замечательный. Говорят, на войне со многими возиться то ли времени, то ли таланта не было, а когда раненым грозила ампутация… В общем, он всех на ноги ставил. Всех… Я поговорю с ним о тебе?

— Хорошо.

— Конечно, любая операция — это риск. Но жить, нося у сердца смерть, — риск ещё больший, — менторша привыкла слышать кнопкины протесты и потому сразу не поняла, что та ответила.

— Хорошо, пусть так и будет.

Девчонка села на кровати и улыбнулась.

— Правда? — менторша поверить не могла.

— Конечно.

Наташа выглядела счастливой, будто тоже заразилась этой мечтой. Вот сейчас, в эту самую минуту, она верила, что всё будет.

Это был очень радостный день. Кнопка жила надеждами, мы жили надеждами… Ах да, я ещё не сказал. Тем же вечером, часов в девять, надзирательница ворвалась к нам в комнату, мы все повскакивали, выстроились в шеренгу. Конвой был тут же, так что в и без того тесной каморке стало почти нечем дышать. Вид у менторши был, как всегда, строгий, говорила она резко. Настолько резко, что до нас не сразу дошёл смысл её слов.

— Никакого цирка чтобы, ясно? До окончания концерта, который состоится в М. послезавтра, вы остаётесь пленными. Мы решили прекратить гастроли ради той, которая была вашим концертмейстером.

По-моему, она не заметила, как сказала это «была». Мы все поняли, что речь шла об осколке и о скорой операции.

Менторша вытащила из кармана коробочку и открыла её. В ней сверкал орден.

— Вот, видели?

Тогда мы уже худо-бедно владели русским, чтобы читать. На сверкающем ордене было написано «Герой Советского Союза».

Конвой обомлел:

— Кому это, товарищ майор?

Менторша любовалась наградой, как милым ребёнком:

— Кому-кому, одной разведчице симпатичной. На концерте и вручим. Да, так вот…

Она вернулась к прежнему гавкающему тону и снова стала ходить мимо нас взад-вперёд:

— За добросовестный труд, направленный на активное возрождение духа в советских людях, за примерное поведение, а главное, за спасение человеческой жизни немецкие военнопленные лагеря П-213, гастролирующие труппой в составе шести человек, с такого-то числа декабря могут вернуться домой.

Мы едва могли дышать. «Такого-то числа декабря» было послезавтра. Это шутка? Господи, разве можно так жестоко шутить?

Мы все