Шуберт - Людмила Горелова

в труппу, тоже думали самое худшее, но кто нас спрашивал? Я и Эрвин были вообще неуправляемыми: с того момента, как мы попали в плен в ноябре сорок четвёртого, мы по разным-преразным причинам по неделе в месяц точно сидели в карцере, сложенные пополам. Да, пополам — и так всю неделю! С моим ростом, кажется, я вообще в этом карцере втрое складывался.

Поэтому нас никто не спрашивал: придурки-стражники как-то услыхали, что мы с ним поём, и с тех пор понеслась. Ни один концерт без нас не обходился. Других ребят к нам добавили из лагерных антифов — самоназванных антифашистов, которых мы называли стукачами. Но, в принципе, мы с ними неплохо поладили на этих гастролях: нас объединили музыка и театр. И шуточки над пигалицей-пианисткой.

Да, с чего я там начал? А, ну так вот. Наша мужиковатая надзирательница — «менторша» мы её ещё называли — вскоре потребовала расширить программу. Меня поставили петь сольно, ребята учили что-то на гитаре и губных гармошках, а вот наша пианистка упрямилась, ни в какую не желала играть на сцене одна:

— Я не знаю. Не помню ничего. Я только концертмейстер.

Ей вывалили на пианино кучу нот из местной библиотеки: «Учи!».

Но дело было, ясен перец, не в «прохудившейся» памяти. Разве кто-то мог поверить, глядя, как она сопровождает двухчасовой спектакль без нот, без единой ошибки, что у неё плохо с памятью?

— Заодно с Мартином выберете песни.

Она бунтовала. Я видел, как всё это ей не нравится.

— И, кстати, вот новое платье. Твой наряд раскритиковало начальство. Держи. И вот ещё дополнение.

Надзирательша протянула Кнопке синее платьице с короткими рукавами и туфельки.

— Но я не могу… Это невозможно! — испугалась малявка. — Это… не мой размер.

— А ты сделай, чтобы был твой. У тебя три часа.

— Тогда… Тогда я не буду играть. Я отказываюсь.

Мы удивились: чего это наша малышка так встрепенулась?

— Я… не умею шить.

А уши у неё покраснели, как у неумелого врунишки.

— Я умею, — сказал я.

— Вот видишь! Из всего бывает выход, — успокоилась менторша. — Сегодня приедет большой человек из города. Только попробуй подвести! Ты меня знаешь.

Кнопка, чьё сердце, видно, до сих пор жутко колотилось, вцепилась в платье и туфли, уже не понимая, зачем их держит. И побелела как смерть.

— Вы в порядке? — аккуратно спросил я.

Тут и конвой подскочил.

— Эй, Наташ, ты чего это?

— Всё хорошо, — отчётливо, по-немецки, услышал я.

Она поморщилась, как от резкой боли, и потеряла сознание.

Мы все слышали её Alles ist gut и были так ошарашены, что, как парализованные, смотрели, как нашу Кнопку приводят в чувства.

— Господи, что это с ней? — беспокоилась менторша. — Что же вечером? Всё пропало… Ты, может, голодная?

Кнопку усадили на стул у пианино.

— Просто воздуха не хватило. Всё в порядке.

Приходя в себя, девчонка потихоньку устраивалась, чтобы снова играть. Её голос звучал необычно взрослым и смиренным.

— Ты точно можешь играть? — менторша изумлённо наблюдала за ней.

— Да, я могу, — твёрдо сказала малявка, чуть меньше минуты назад бывшая совершенным мякишем.

— Боже, а платье! — завопила тётка.

Оно валялось позабытым. Я подобрал его и подал Кнопке, а сам сделал вид, что закопался в нотах на пианино.

— Всё будет. Не волнуйтесь.

И тут любопытство конвоя достигло пика:

— А ты, что, говоришь на немецком?

— Кто говорит? — менторша округлила глаза.

— Да вот она, — один из них указал на Кнопку.

Менторша строго посмотрела на нас. Кто-то кивнул под этим тяжёлым взглядом.

— Вот такие, как ты, как же на войне выручали. А ты в эвакуации отсиделась. И ещё упрямится, как царица, из-за какого-то платья! — менторша была вне себя. — Давайте, пойте, что там у вас?

Она демонстративно уселась в первом ряду и с нетерпением ждала.

— Вы знаете Шуберта? — тихо спросила меня Кнопка.

— Лично — нет, — пошутил я, а она, никак не отреагировав, наиграла знакомую серенаду. Но когда я запел на немецком, менторша подскочила:

— Это ещё что?

— Это язык оригинала, Марья Николавна, — ответила девчонка.

— Чего-чего?

— Язык Шуберта, который это написал.

— Я могу учить русский текст, — вмешался я, предугадав по выражению лица надзирательницы новый горячий конфликт.

Менторше характер Кнопки категорически разонравился, она смотрела на неё, как на врага. А в моих ушах всё звенел этот голос: нежный и сейчас такой величественный. «Язык Шуберта…».

Наша труппа и Кнопка были за кулисами и ждали выхода, пока на сцене менторша, председательша и кто-то ещё толкали речь.

— А Вы когда-то были влюблены? — Кнопка обернулась ко мне так вдруг, что я даже растерялся: во-первых, она впервые заговорила с кем-либо из нас, а во-вторых, она говорила на моём родном языке.

— Да, — ответил я по-русски, — конечно, был.

Мои приятели, переодетые для спектакля, естественно, слышали нас: кулисы для семи человек были тесные.

— И как это? Так, как в книжках пишут? — она вовсе не заигрывала, в глазах было искреннее любопытство.

— Ну, наверное, почти… — я терялся под косыми взглядами товарищей. — Может, и получше даже.

— А Вы… сумели бы это сыграть?

— В спектакле это не нужно, — строго, как папаша, ответил я.

— Нет, не в спектакле, — по-детски возразила она.

Нас объявили. Она как концертмейстер вышла первая и сразу оказалась в центре ослепительных лучей, от которых у меня перехватило дыхание. Она стояла там всего миг, чтобы поклониться публике, — и показалась мне такой высокой-высокой, тоненькой, в этом синем платьице с милыми манжетами и белым воротником. На её шее лежала неуместная косынка, появившаяся в последний момент, больше похожая на сто раз использованную тряпку, которой стол вытирают. Кнопка очень беспокоилась, как бы она не слетела, и всё закрывала эту милую юную шею то невзрачной косынкой, то мягкой ладонью.

Ближе к концу спектакля был момент, где музыка лилась бойко-бойко, как горох из мешка. Для публики это был самый любимый момент, который мы и пианистка обязаны были сделать как виртуозы. В этот вечер в ударе были и мы, и наша малышка, у которой к концу песни косынка всё-таки слетела. Она и забыла о ней, продолжая «огорошивать» довольных