Аваддон. Записки демона - Андрей Болдин

Страх и ненависть

От тягостных мыслей меня отвлекло одно ужасное происшествие. Собственно, произошло оно не со мной, а с другом детства – с Сашкой Базилевичем, с моим вечным собутыльником и собеседником-задушевником Базилио. Но подлинные последствия это происшествие имело, прежде всего, для меня. Не говоря уже о той группе лиц, вернее – морд, по вине которых всё и произошло.

Когда я вспоминаю об этом происшествии, я всякий раз погружаюсь в размышления о природе ненависти. Я всегда втайне завидовал тем, кто умеет ненавидеть, тем, для кого человечество делится на две четкие категории – на своих и чужих. Терпеть не могу свою слюнявую жалость к гастарбайтерам, к опустившимся соотечественникам, к пойманным ментами преступникам, затравленно глядящим в объективы телекамер.

Привычка в каждом двуногом существе видеть человека делает вас слабым, не дает поддерживать постоянную температуру агрессии в крови. Чтобы действовать, нужно владеть искусством расчеловечивания. Ваш враг – не человек. Ваше презрение к нему, ваша ненависть – самые естественные и достойные чувства. Ваша борьба с ним – самое нужное и благородное дело. Только с этими мыслями можно бороться и побеждать.

Они – таковы. Они умеют ненавидеть и презирать. Они делят весь мир на своих и чужих. Первых – сравнительно немного, вторых – большинство.

Как ни ругай Ницше, а все-таки он был прав: в известном смысле христианство сделало нас слабыми. Нет, конечно, в смысле духовном – это сила, и все такое. Но на уровне подворотен и темных переулков… Куда как лучше ислам – для молодых и агрессивных ничего более подходящего не придумаешь. Или, к примеру, радикальный национализм, расизм. Вот они, бритоголовые, решительные, не думающие лишнего. Вот они, сбивающиеся в стаи, беспощадные и веселые в своей беспощадности.

Они сильны. Но сильнее всех те, кто всосал все эту философию отчуждения с материнским молоком. Чувство национального и религиозного превосходства, воспитанное с детства, ничем не заменишь. Нам, русским, такое не снилось. Мы слишком добродушны, мы всем все прощаем, в наших сердцах вещество ненависти быстро распадается на атомы. Русским националистом надо стать. И не каждый еще сможет. А вот им эту науку преподавать не надо – она у них в селезенке, в костном мозгу.

Вот они, красавцы! Вот они, молодые варвары, попирающие ногами, обутыми в кроссовки и красные мокасины, нашу вековую дряхлость. Я восхищаюсь ими и ненавижу их. Но моя ненависть подобна синусоиде – растет только тогда, когда видит и слышит. У них же она равномерно сильна и не нуждается в эмпирических подпорках.

Моя ненависть почти всегда спит. Просыпается она редко, и то – когда проснуться ей помогают. Сейчас она бодрствует, сейчас я смотрю на экран ноут-бука и вижу, как стая крепышей-черноголовиков ставит на колени щуплого подростка. Следует сильный удар ногой в лицо – так голкипер бьет по мячу, стремясь послать его как можно дальше от своих ворот. Когда жертва приходит в себя, ее снова ставят на колени и опять бьют прямо в лицо, уже залитое кровью. Если того подростка не убили, он точно стал инвалидом. Сидит сейчас где-нибудь в инвалидной коляске, гадит под себя и трясет головой.

Чтобы не впасть в ксенофобию и уравновесить одну ненависть другой, ищу в Интернете забавы юных скинхедов, забивающих до смерти старого дворника-азиата, от души метелящих случайного негра, поджигающих спящего бомжа возле мусорных баков.

В такие минуты моя ненависть зашкаливает. Она кипит еще минут десять, и пропадает, не оставляя следа.

Но в тот день началась большая, долгоиграющая ненависть.

Позвонила мать Базилио и долго не могла начать говорить – из-за рыданий.

Я носил ему апельсины и книги.

Он лежал в большой палате, наполненной тяжелым вонючим воздухом.

Он говорил: «В этой стране нельзя оставаться. Теперь ты видишь?».

Он шел домой вечером. Еще не стемнело, на улице было много прохожих. Привязались к его типично еврейской внешности? Наверно. Он сам не понял. Схватили за грудки, втянули под арку, зачем-то долго расспрашивали, кто он и откуда, обыскали, забрали деньги, долго не отдавали паспорт – записали данные, говорили, что он теперь у них на крючке, что он должен платить, если не хочет стать инвалидом. Ставили на колени, снимая всё происходящее на видео. При нем зацепили и избили какого-то бритого – били долго и страшно, а ему, Базилио, досталось только несколько ударов (двое держали за руки, третий отрабатывал, как на боксерской груше – сначала хотел ударить ногой с разворота, но промазал и упал, а поднявшись, провел серию прямых в голову).

Надо отдать ему должное, Базилио не стал кавказофобом. Его псевдолиберальная философия, причудливо переплетенная с православным обрядоверием, была крепка.

– У гопников нет национальности, – пропел он сломанной челюстью.

Сосед по палате, дюжий татуированный мужик со сломанной ногой не выдержал и запыхтел.

– Пойдем подышим, – сказал я Базилио во избежание бессмысленного спора.

Мы вышли в больничный скверик, где дымили две неряшливого вида медички. Базилио говорил, трогая сплющенный нос:

– В этой стране нельзя оставаться. Теперь ты видишь?

Признаться, я ничего такого не видел. Мысли об эмиграции мне в голову не приходили никогда. И дело не в патриотизме – просто я оседлый человек. Я представить себя не могу живущим в другой стране, говорящим на другом языке. Я дьявольски тяжел на подъем. Помню, как не хотелось переезжать из огромной коммуналки на Петроградской стороне в отдельную квартиру, оставшуюся от покойницы бабушки, Зинаиды Михеевны. Жалко было двора, где прошло детство, да и разве Ленинский проспект – это Петербург?

Месяц спустя я бесцельно бродил по Интернету и наткнулся на это видео. Всё было так, как описывал Базилио. Сначала его долго и изощренно унижали – допрашивали, кто и откуда, хлестали по щекам, плевали в лицо. Потом двое взяли за руки, а третий, бодро размяв руки и шею, попрыгав на месте, резко подскочил и крутанулся, но носок белого кроссовка прочертил дугу в сантиметре от носа моего несчастного друга, и спортсмен бесславно рухнул на асфальт. Поднявшись на ноги, боец с досады отработал по живому мешку кулаками – сильно, зло, с полной отдачей. Базилио потерял сознание и был брошен рядом с вырубленным минутой ранее бритоголовым. Один из державших подошел и два раза с силой пнул его по лицу.

О, если бы вы знали, как я ненавижу насилие! Любое насилие – государственное и частное, запрещенное и разрешенное, физическое и психологическое. Но я догадываюсь, что природа этой ненависти двояка. Это не просто гуманистическая отрыжка, это еще и страх. Страх, что подобное может произойти и с тобой. Когда ты видишь, что кого-то бьют, ты понимаешь, что так же бить могут и тебя. Не в этом ли кроется источник интеллигентского гуманизма?

Видимо, страх и стал причиной того, что я сам стал источником чудовищного насилия. Я убил их. Казнил. Я мысленно расстрелял уличных беспредельщиков из пистолета. Потом оживил и снова расстрелял. Я сладострастно рисовал себе картину возмездия – широко расставил ноги, поднял обеими руками смертоносный кусок металла и методично отработал все мишени. Что еще может себе позволить офисный хомячок? Только фантазии. А воображение у меня богатое. Наверное, я мог бы стать писателем. Ведь даже запах пороха щекотал мои ноздри, когда я мысленно истреблял этих скотов.

Так я второй раз в жизни пожелал смерти человеку. Вернее, сразу четверым – тем, кто держал, тому, кто бил и тому, кто все это снимал, посмеиваясь и отпуская реплики на неведомом харкающем языке.

А Базилио, выписавшись из больницы, засобирался за границу.

– В Израиль. Может, в Германию. Или в Штаты. Там мамины родственники.

Уже когда он уехал в Америку, по телевизору показали один сюжет.

«Циничное и зверское преступление совершено этой ночью в Петербурге. Неизвестный расстрелял в упор несколько человек недалеко от Московского вокзала. Видеокамеры зафиксировали момент расстрела», – вещал равнодушно-взволнованный голос журналиста.

– Эге… Ты слышала? – бормотнул я в сторону Ярославы, всегда недовольной тем, что я смотрю криминальную хронику.

На экране появились три черно-белые фигурки, облепившие фасонистую «девятку». Четвертая фигурка сидела за рулем, выставив в открытую дверь ногу, обутую в огромный белый кроссовок. Пятая фигурка в кепке, бодро проходившая мимо, остановилась, потопталась секунды три, как будто хотела спросить, как пройти в библиотеку, да не решалась, потом достала из кармана куртки пистолет и направила его на честную компанию. Было видно, как дергается пистолет в руке убийцы, и на конце ствола вырастает шар мутного пламени. После того, как один из парней упал на асфальт, остальные живые мишени задвигались, как в компьютерной игре – они бегали зигзагами, припадали к земле, выставляя в сторону убийцы руки – как будто таким образом можно было защититься от пуль. Но стрелок, по-видимому, был профессионалом. Последним он завалил того, что сидел за рулем – парень успел захлопнуть дверцу и завести мотор, но тронуться с места ему не удалось.