Аваддон. Записки демона - Андрей Болдин

Пули, которые в ту весеннюю ночь настигли одного из мелких бесов Майдана, искали его давно. Про эту смерть много писали. Строили догадки. Усматривали кровавую руку Кремля. Катили бочку на Министерство внутренних дел Украины – и оказалось, катили вполне обоснованно. Убили, якобы, случайно. Хотели просто задержать – не получилось… По другой официальной версии Сашко убил себя сам. Разумеется, тоже случайно.

Как бы то ни было, истинного убийцу Сашко никто никогда не нашел и не найдет. Потому что тайна смерти этого человека покоится за пределами земных человеческих дел.

Когда 25 марта я прочитал об убийстве в Ровно, то неожиданно для самого себя расстроился. Ненависть, которую я искренно испытывал к этому человеку, как будто испарилась, оставив едва заметный влажный след в области сердца. Я еще раз просмотрел на подвиги покойного, но вместо лютой ярости испытал сожаление. Не потому что эта смерть дала еще одного мученика местным погромщикам, а потому что мое слабенькое сердце не умеет ненавидеть долго, оно способно мгновенно простить даже такого громилу и хама, если этого хама взяли и шлепнули, если он лежит, как мешок, и не может уже ни засмеяться, ни выругаться, ни дать в морду.

Но еще сутки назад это самое сердце колотилось с невероятной быстротой от негодования, вызванного безобразными выходками пещерного человека с автоматом Калашникова. Помню, я написал Базилио, другу детства и вечному оппоненту в политических спорах: «На месте наших спецслужб я давно послал к нему убийц. Это же стервятник, террорист! Ведь он наших в Чечне убивал!». Да, эта смерть нам (то есть – им, конечно, а не нам, простым обывателям) была не нужна – наоборот, выгодно было бы подольше держать такое пугало живым, показывая всему миру смешное и страшное мурло галицийского национализма. Но чисто из принципа… И чтобы показать, какие у нас (у них, конечно, не у нас) длинные руки. Стрельнули бы и всё. Словом, я испытал искреннее желание узнать о скорой и насильственной смерти этого типа. Так я впервые в жизни пожелал смерти другому человеку (заношу этот факт в протокол!). А потом, когда увидел тело, лежащее на первой весенней траве – устыдился и раскаялся. Никогда нельзя желать человеку смерти. Даже такому. Теперь я это знаю.

Плач Ярославны

Да, в ночь с 24 на 25 марта всё и началось. В эту ночь я впервые изменил Ярославе. Именно так звали мою жену. Признаться, это имя мне никогда не нравилось. Это имя – как человек, сменивший пол. Был Ярослав – стала Ярослава. Слово-трансвестит. В Болгарии, помню, общался с человеком по имени Людмил. Тоже половая метаморфоза.

Когда мы ссорились, если это можно было назвать ссорой (никогда не было криков, слез – только ее внезапное молчание и дурацкое, непонятно откуда бравшееся у меня чувство вины, а потом – каскадом обрушивался на меня длинный перечень моих вин и грехов – и все это тихим, ровным, слегка дрожащим голосом) – это у меня тайно именовалось «плач Ярославы». Плачи случались не часто, но регулярно. За ссорой следовало истерическое примирение с объятиями и поцелуями, инициатором которого всегда была она. Все-таки, она меня любила, хоть и стеснялась этого. Теперь я знаю.

Да нет, конечно, знал и тогда… И именно потому что знал, все было так мучительно затянуто. И, верно, продолжалось бы до старости и гробовой доски, если бы не закончилось так, как закончилось.

Друг детства Базилио тысячу раз горестно качал своей верблюжьей головой и тысячу раз твердо и скорбно говорил мне: «Разводись». Однако развестись можно было бы с кем угодно – но только не с Ярославой. «Мы отданы друг другу навсегда», – эта фраза в ее устах звучала как заклинание. Как можно было опошлить эту святую веру в нерушимость уз предложением развода? Как можно было грубым взмахом руки разбить хрустальное чудо нашего союза? Казалось, если бы я пришел однажды домой и сказал ей: «Я долго думал о нас с тобой. Наш брак был ошибкой. Я подаю на развод», она немедленно умерла бы или сошла с ума. Поэтому само слово «развод» как бы отсутствовало в нашем семейном словаре. Даже когда речь шла о других парах, которые трещали по швам и бесславно разваливались, она скорбно говорила: «Они расстались» или «Им не суждено уже было быть в месте» или: «Этот мерзавец ее предал».

Терпеть не могу, когда люди без специального образования пытаются ставить диагнозы, но полагаю, что истинное отношение Ярославы к феномену развода сформировалось, прежде всего, из-за детской травмы, связанной с уходом главы семейства. Университетский преподаватель влюбился в аспирантку и в один прекрасный (для него) день честно объявил об этом жене. Он напомнил ей о конвенции, с романтической серьезностью заключенной молодыми в день свадьбы – если кто-то из двух супругов полюбит другого человека, он не обязан унижать себя и супруга ложью и сможет открыто объявить об этом со всеми вытекающими для семьи последствиями. Так должны поступать все интеллигентные люди – считали влюбленные молодожены, абсолютно не веря в возможность подобного события в их жизни. Будучи уже матерью двоих детей, Серафима Аркадьевна прочно забыла о заключенном по молодости соглашении и, услышав от свежевлюбленного супруга о его решении уйти из семьи, впала в длительную истерику, совершенно не достойную интеллигентного человека.

Ярослава помнила те дни как самые черные в своей жизни. Для нее само слово «развод» значило, быть может, больше, чем слово «смерть». Между тем о разводе я думал с первого дня семейной жизни. Думал как о прекрасной и неосуществимой свободе. Так узник, осужденный на пожизненное заключение, мечтает об амнистии или революции, которая сметет с лица земли все тюрьмы и лагеря. Так некоторые взрослые люди втайне мечтают о чудесной способности летать по воздуху или превращать дерьмо в золото – понимают, что это чушь собачья и пустые фантазии, а все-таки приятно иногда помечтать, черт, побери. Например, где-то я прочитал о женщине, в которую ударила молния, но не убила, а превратила в сверхсущество – сделала ее человеком-рентгеном. С той поры эта женщина могла видеть предметы и людей насквозь. Одно время эта история весьма волновала мое воображение, я мечтал о том, что однажды меня тоже ударит молнией, и я при этом чудесным образом не буду испепелен небесным электричеством, а останусь совершенно невредимым, и в придачу получу способность быстро и без труда обогащаться – например, благодаря рентгеновскому излучению смогу разглядывать карты партнеров по покеру. Да, именно так и думал я о разводе – понимал, что развод невозможен, и все-таки, тайно и сладостно мечтал о нем, как о золотых горах, как о сказочных странах, как о небе в алмазах.

Едва ли кто-то, кроме друга детства Базилио, мог бы понять меня, глядя на наш блестящий брак со стороны. «Вы – редкая пара. Прекрасная пара!», – так начиналась напыщенная эпиталама одной почтенной поэтессы, неизвестно кем приглашенной на нашу свадьбу. Под этими словами подписался бы всякий. Еще бы! Я симпатичный, она – красавица. Оба такие начитанные…

Жили у меня, в моей однокомнатной квартирке на Ленинском проспекте, доставшейся мне от вовремя умершей бабушки Зинаиды Михеевны. Надо отдать Ярославе должное, она сумела превратить эту пещеру в подобие человеческого жилья – как у других. Однако в новой обстановке жить стало не то чтобы неуютно – наоборот, уюта стало слишком много. Словом, я как будто переселился в чужое гнездо, стал приживалом на своих собственных, кровных квадратных метрах.

Новое жилище требовало нового modus vivendi. Я привык к стилю жизни романтического поэта (хотя ни одной строчки за свою жизнь так и не сочинил) – записывал ночные мысли, рисовал женские профили на обоях. Я привык к тому, что вещи произвольно перемещаются по квартире – особенно книги и кофейные чашки. Я привык вешать рубашки на манекен, подаренный мне как-то пьяным Базилио (он врал, что разбил витрину в магазине и украл этого пластмассового кадавра – я-то знаю, что манекен был кем-то выставлен на помойку – так и стоял, прислоненный к мусорному баку в нацепленных каким-то шутником рваных армейских трусах и солнцезащитных очках). Теперь же для каждой из немногих оставшихся в квартире вещей было закреплено свое место. Чтение в туалете бескомпромисно осуждалось (специальная полочка для книг заполнилась разнообразной бытовой химией). Курение на балконе (как и курение вообще) приравнивалось к преступлению. А манекен был расчленен кухонным ножом и навсегда отправлен в мусорный космос.

Теперь в доме водворился порядок. Абсолютная чистота, стерильность вакуума.

Идеальный порядок водворился и в моей половой жизни, прежде совершенно беспорядочной. Этой стороне супружеских взаимоотношений моя жена уделяла особое внимание – в том смысле, что старалась придать общению наших тел регулярный и необременительный характер. Соитие воспринималось ею как неизбежное неудобство, как необходимая жертва для обеспечения крепости семейных уз. Она любила меня, но ее любовь ничего не хотела знать о сексе. В повседневности была только легкая эротическая возня – братско-сестринские объятия, целомудренные поцелуи. Первые полгода мы исполняли супружеский долг раз в неделю, а именно – по субботам. В дальнейшем промежутки между сеансами значительно увеличились.