Аваддон. Записки демона - Андрей Болдин

Знаю, знаю: всякий, кто смотрит на женщину с вожделением…

Те, кто действительно изменяют своим женам, то есть наяву спят с другими женщинами, по гамбургскому счету, не честнее ли таких, каким был тогда я – прелюбодействующих в сердце своем и смеющих рассчитывать на снисхождение со стороны собственной совести? Честнее! А таящиеся, не решающиеся на действие – неизмеримо ниже и гаже, потому что делают всё то же самое, что и они, и гораздо изощреннее их, но пребывают в уверенности, что свято хранят верность, что не предают на каждом шагу.

Говорят, женщины по части измен мужчинам не уступают. Не знаю. Уверен только в одном: Ярослава не предавала меня даже мысленно. А я предавал, и как будто не понимал этого. Моя зарождающаяся шизофрения получала в этом каждодневном предательстве дополнительную подкормку: душа крепкого семьянина сосуществовала в одном теле с гнусной душонкой тайного развратника.

Интересно, со всеми ли это происходит? Или мое женолюбие перешло разумные границы? Сколько себя помню, мне всегда было трудно остановиться на ком-то одном (точнее – одной) – я постоянно соблазнялся поражающим воображение разнообразием форм и видов живой природы. С каждой новой подругой отношения длились не более полугода. Даже с Витой Сочиной мы прожили в браке всего семь месяцев. Психологи говорят, такое бывает от неуверенности в себе. Неуверенный самец постоянно нуждается в доказательствах своей мужской состоятельности. Охотно верю. Не в том ли заключается эта самая мужская состоятельность, чтобы однажды сказать себе: «Стоп машина! Приехали!»? Не в этом ли – подлинная мужская сила? И вот, я сказал себе это. Я смирился с тем, что больше никогда не попробую нового, неизведанного – других губ, плеч, лодыжек, пупков и прочих прелестей. Это невероятно, но я добровольно отказался от возможности обладать всеми женщинами мира, оставшись навсегда с одной единственной. Из тайного охотника, из рыщущего по свету хищника мне предстояло превратиться в травоядное, мирно пасущееся на раз и навсегда огороженной поляне. Волк в овечьей шкуре бесновался, но верил, что внешний покров рано или поздно прирастет к его настоящей, волчьей шерсти.

Перечитал предыдущий абзац и подивился тому, как лихо сам себя изобразил. Будем честны, как говорит мой друг Базилио. Никакой я не хищник. Никакой не охотник. С женщинами я почти всегда был пассивен – они сами охотились на меня. Точнее, подбирали меня, когда я плохо лежал. Это тем более удивительно, что (опять же, будем честны – ведь эти «записки» – моя исповедь!) я не обладаю даже минимальным набором мужских достоинств, необходимых для привлечения прекрасного пола. Вот и пойми этих женщин. Что они находят в таких, как я?

Впрочем, изредка я все же действовал. Отыгрывал сугубо мужскую роль. Нападал. Делал неловкие выпады. Приставал. Обхаживал. Клеил. Например, с Ярославой. Да, с ней я был именно охотником. Который, увы, попался в собственный капкан.

Мы познакомились при весьма романтических обстоятельствах. Вспоминая тот день, я умиленно улыбаюсь – наверное, также, как моя суровая бабушка Зинаида Михеевна, которая мгновенно меняла одну маску на другую, когда на экране телевизора происходило любовное объяснение или длился поцелуй. Я всегда поражался этой метаморфозе… Женщина с железным характером, твердокаменная коммунистка сталинского призыва была сентиментальна. Когда она умерла девяноста лет от роду, ее тумбочка оказалась забитой чувствительными романами. Помню, там были книжки с аляповатыми обложками и чудовищным количеством опечаток: «Анжелика и король», «Анжелика и султан», «Анжелика – маркиза ангелов»).

Да, когда я вспоминаю день нашего знакомства, я улыбаюсь, как бабушка Зина. Если бы можно было оставить этот день да, пожалуй, еще несколько свиданий, и отсечь все остальное, как будто бы его никогда не было…

Перебирая женщин, я все-таки надеялся найти ту, которая поставит жирную точку в моем донжуанском списке (о, я ничуть не хвастаюсь, сказать по чести, героем-любовником никогда не был, но из моих недолговечных подруг можно составить некий пронумерованный перечень странички на полторы). Итак, моему воображению рисовались простое платье, очаровательная головка в обрамлении светлых волос, забранных в клубок на затылке – красота без затей, без излишеств, с налетом милой старомодности – что-то из тургеневских романов, из чеховских пьес. И все это было явлено мне однажды в золотом сиянии над вечерней Невой. Я шел с работы мимо Летнего сада, расточительно швырявшего свое уже тронутое ржавчиной золото в воду, и увидел ее стоящей на плавучей пристани, на остановке речных автобусов. Она не просто любовалась панорамой, она как будто ждала чего-то. Романтического парусника? Я спустился по гранитным ступеням, ступил на дощатую пристань, и очень скоро почувствовал прилив легкой тошнотцы. Едва заметное покачивание мира впервые в жизни вызвало у меня приступ морской болезни. Было странно и обидно чувствовать это после службы на флоте… Надо было как-то завязать разговор, и из огромного многообразия пошлостей, которыми можно было бы начать знакомство, я выбрал эту:

– Впервые чувствую, что меня укачивает. Какое головокружение… Боюсь, тут не обошлось без ваших чар.

При чем тут женские чары, если человека тошнит? Теперь ясно, что я сказал это с перепугу – слишком неприступной она мне тогда показалась. Сколько ни натаскивай себя на уличные знакомства, сколько ни выращивай в себе плейбоя, ты все равно остаешься тем, кем был всегда – сжавшимся в теплый комочек хомячком.

Надо отдать ей должное, на глупость и наглость она отреагировала адекватно. Ее голубые зрачки оказались сделанными изо льда. Температура ее голоса была соответствующей.

– Вы могли бы придумать что-нибудь более оригинальное.

Говорилось это тоном учительницы, вынужденной учить и поучать половозрелого двоечника.

– Приятно, что вы ждете от меня чего-то большего.

– Я от вас ничего не жду.

Она, конечно, врала. Она ждала. И я не обманул ее ожидания. Я не отвял сразу, как того требовали ее недовольно сжатые губы, ее демонстративно равнодушный взгляд, сосредоточенный на кончике шпиля Петропавловского собора.

Во мне включился режим настойчивости – качества, в иных ситуациях мне совершенно не свойственного. Я решил не сдаваться. На успех не рассчитывал – важно было исчерпать ситуацию до конца, чтобы потом не кусать локти. Хуже нет, когда упускаешь добычу слишком быстро, а потом коришь себя за малодушие.

Вспоминая, с каким упорством тот холостой счастливец, не осознававший своего счастья, лез в петлю, мне становится не по себе. Мне хочется крикнуть ему: «Подожди, дурак, что ты делаешь!».

Меня несло, я вертелся вокруг нее, как глупая собака вокруг собственного хвоста.

И как оказалось, напрасно. Кроме утомленно-презрительной улыбки я ничего не добился. Она вежливо выслушала очередную мою тираду и с расстановкой произнесла:

– Я все думаю – когда вы остановитесь. Неужели вам не ясно, что всё это бесполезно?

Этими словами был окончательно заткнут фонтан моего красноречия. Я униженно откланялся. Когда ветер с Невы подул мне в спину, как будто подгоняя меня поскорее ретироваться с места моего позора, я поежился от холода – моя рубашка сзади была совершенно мокрой.

Но наш разговор был продолжен – в другом месте и в другое время. Как видно, от судьбы не уйдешь.

Есть в Петербурге Почтамтский мост. Он же – Малый Цепной, он же – Прачечный, и он же – Почтовый. О его существовании я узнал случайно. И никогда, никогда, до самой смерти не забуду я этого места.

Не помню, что занесло меня на Прачечный переулок, наличие которого на карте города тоже открылось мне волей случая. Вот ведь как: живу в городе больше тридцати лет, причем добрую половину – в историческом центре, а о существовании таких изумительных названий не подозреваю.

Прачечный переулок тих, грязен и пустынен. Наверное, с тех времен, когда он получил свое достоевское название, здесь ничего не изменилось. Этим-то он и замечателен. Впрочем, едва ли это место может понравиться нормальному петербургскому обывателю и гостю нашего города – ничего там нет, кроме занюханной забегаловки, где неулыбчивые азиаты отравят вас дешевым обедом, магазинчика с просроченным кефиром и унылой таблички некоего государственного учреждения. Но пройтись по этому переулку от переулка Пирогова до самого его конца стоит. Потому что заканчивается Прачечный сущим чудом – в открывающемся просвете вы видите узкую спину пешеходного мостика, перекинутого через Мойку там, где стоит, обваливаясь на головы прохожих, перестроенный до неузнаваемости советскими конструктивистами бывший готический храм – ныне Дом культуры Союза связи. Переулочек, заканчивающийся пешеходным мостиком – что может быть прелестнее для одинокого романтика? И что может быть лучше одинокой романтически настроенной барышни, стоящей на этом мостике?