«Ближние люди» первых Романовых - Вячеслав Николаевич Козляков

раньше сам способствовал «остужению» царя Алексея Михайловича к враждебно относившимся к нему придворным. Теперь ему предстояло испытать то же самое, и чем мельче был использованный предлог, тем обиднее это могло выглядеть. Как это случилось с сукнами и драгоценными материями, использовавшимися в Посольском приказе для выдачи наград. Сначала отрезы материи передали в другие приказы, а потом открыли дело о якобы подмене дорогого товара на более дешевый. Свидетели и оценщики из числа торговых людей для таких мелких и надуманных претензий к главе посольского ведомства тоже нашлись.

Как бы плохо «старые бояре» в Думе ни относились к Артамону Матвееву, они слишком долго служили с ним вместе, чтобы не помнить его заслуг. Князю Юрию Алексеевичу Долгорукову и другим старшим боярам достаточно было, что они больше не делили власть с Матвеевым. Должен был найтись кто-то, входивший в самый близкий круг царя Федора Алексеевича, кто мог уговорить царя сделать решительный шаг к устранению Артамона Матвеева из своего окружения. И хотя логическая конструкция — «после этого, значит вследствие этого» — часто приводит к ошибкам, думается, что настоящие неприятности Артамона Матвеева начались только с возвращением в Москву окольничего Ивана Михайловича Милославского 22 июня 1676 года. Он сразу, 27 июня, был пожалован в бояре и начал действовать[345]. Вот уж кто никак не собирался щадить Матвеева после своей вынужденной службы вне Москвы! Однако, даже решившись на расправу с Матвеевым, его враги продолжали действовать осторожно. Они сначала удалили его из Москвы под предлогом назначения на воеводскую службу в отдаленном Верхотурье, а потом начали дело… о колдовстве.

Дальнейшее падение Артамона Матвеева — летопись преследования придворного, потерявшего свою силу. Подробно раскрывать детали поведения тех, кто еще недавно не мог сказать и одного слова против царского «ближнего человека», а теперь стал его унижать, излишне. Слишком уж это очевидные примеры человеческой подлости и стремления ударить слабого, а отношение к таким действиям во все времена было одинаково презрительным. Достаточно перечислить случившееся с Матвеевым за то недолгое время, когда ему внезапно была объявлена служба воеводою на Верхотурье 4 июля 1676 года[346].

Боярин Артамон Матвеев хорошо запомнил, как это было, когда другой боярин, Родион Матвеевич Стрешнев, «вынес указ из комнаты в переднюю»; запомнил и свой ответ: «Воля его государская, готов». То есть он отвечал и действовал, как всегда, — не размышляя, исполнил царскую волю. Но за юным царем стояли те, кто хотел не обычного устранения соперника отправкой на дальнюю службу, а приготовил Матвееву много других испытаний.

Преддверием перемен стали действия дьяка Сибирского приказа Перфилия Оловянникова, велевшего боярину, еще вчера бывшему главой Посольского приказа, отправляться на верхотурскую службу без каких-либо приготовлений, «как есть, поезжай». И Артамон Матвеев, как он вспоминал, со своим «готов» на устах, «без весла и кормщика поплыл от берегу; носом и кормою поворачивало». Так и стало это для бывшего «канцлера» символом произошедших с ним перемен — «показали образ, что впредь мне, холопу твоему будет». И еще не раз ему придется подчиниться злой воле своих преследователей, желавших, чтобы их враг скорее потерпел крушение[347].

Как это обычно бывает, вокруг «больших людей» всегда находятся неприметные люди и слуги, лелеющие свою злобу или зависть и выступающие вперед, как только видят патрона поверженным. Их услугами недолго пользуются, чтобы потом избавиться, как от ненужной вещи. Сначала один из людей Матвеева, приставленный им к театральному делу, воспользовавшись переменой участи владельца, бежал от него и обвинил в насильственном обращении в холопство. «Иноземец Васка Репской», спевак (певчий), приехавший в Москву из Киева в свите епископа Мефодия, был выходцем из Польши и даже принадлежал к шляхетскому роду. Он говорил, что Артамон Матвеев заставил его стать холопом, держа в Посольском приказе «в железах» и моря «голодною смертию». После чего он «на комедиях на арганах и на скрыпках играл неволею по его веленью». Слишком уж это был удобный аргумент для преследователей Артамона Матвеева, утверждавший их правоту в отмене новых представлений при дворе. Но, главное, Матвеева обвинили в преступлении, связанном с насильным обращением Василия Репского в холопство и принуждении его к женитьбе против воли на крепостной. Кстати, бежал-то Репский, судя по челобитной его владельца, поданной 8 июля 1676 года, вместе «з женою и з детьми». Но царь и бояре получили возможность открыть дело против боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Впрочем, когда от него потребовали объяснений, он разговаривал с позиции человека, уверенного в своей правоте. По речам Матвеева, ссылавшегося на нормы Соборного уложения, выходило, что «которой де крепостной ево человек Васка Репской, пократчи животы мои от меня збежал и бил челом великому государю, отбиваясь от меня от холопства себе о свободе, и тот де человек, Васка, крепок мне по кабалной холопству и по крепостной девке, на которой он у меня женат волею»[348].

В дороге Артамона Матвеева, уехавшего из Москвы вместе с сыном Андреем, слугами и свитой, стали догонять вестовые, требовавшие объяснений и по другим довóдам и доносам на бывшего «канцлера». Гораздо более серьезные последствия имела для Артамона Матвеева челобитная датского резидента Могенса Ге, получившего прощальную аудиенцию в Посольском приказе еще в двадцатых числах июня. Кредит доверия Ге у Матвеева был подорван его попытками наладить самостоятельные контакты с бывшим в Москве имперским посольством, и расстались они плохо.

На отношения с датским резидентом повлияла и неудачная попытка поручить ему закупки «ренского» (виноградного) вина на царский обиход. Подряд был большим, Ге должен был поставить «200 бочек ренского доброго, борденским названного, на своих проторях и подводах». За каждую бочку, называвшуюся по-русски «беременной», платили 22 рубля, а авансом выдали тысячу рублей. Остальное полагалось заплатить после поставки — деньгами и, частично, заповедными товарами, шедшими на экспорт, — юфтью, поташем и пенькой. Пошлин с этого питья не взимали и позволили Ге привезти еще десять бочек «себе для дополнки». Причем, по условиям контракта с датским резидентом, расплатиться должны были лучшим товаром: «а юфти б были ярославские, а поташ — Сергадцких буд», то есть сергачских, от нижегородского Сергача, где когда-то завел поташный промысел боярин Морозов. Эта деталь о ярославских юфтях имеет значение: выехав из Москвы через Ярославль, Могенс Ге вспомнил, что ему недоплатили за поставки, и обратился с жалобой к боярам.

Артамону Матвееву опять пришлось оправдываться. Считалось даже, что именно