Последняя роза Шанхая - Виена Дэй Рэндел

оттолкнуть ее. Но когда она хотела большего, он мягко отказывал ей. В браке, казалось, совершенно не было смысла. Они были заключенными, без гроша в кармане, без будущего.

Нет. Не кизи. Эрнест покачал головой. Он не мог правильно произнести это слово, особенно букву «ц». Айи могла бы поправить его, но Старый Лян не говорил по-английски. Он также не понимал, что значит «подруга». Но он был добр, как и его стареющая жена, которая родила тринадцать детей и потеряла десять. На самом деле, большинство китайцев, исконных жителей гетто, которые остались в этом районе, были добры к ним.

– Эрнест. – промолвила Голда, задыхаясь. – Ты должен прийти. Мистера Шмидта рвет.

Старик страдал от сильной зубной боли и несколько дней не мог есть. Он заболел то ли дизентерией, то ли тифом.

– Идем. – Эрнест направился по Уорд-роуд, где услышал шепот молитв из приюта для студентов иешивы. Он даже не взглянул в их сторону. Когда-то он зашел в синагогу в поисках утешения, теперь же у него не было никакого интереса видеть учеников или слушать их молитвы.

Добравшись до двухэтажного деревянного здания, где жил мистер Шмидт, Эрнест нырнул под низкий проем и подошел к койке старика. В комнате, где находилось около пятидесяти беженцев, было холодно и темно без керосиновой лампы, шумно от стонов и бормотания. В углу, за занавеской, кричала роженица, несколько голосов просили ее тужиться. Возле занавески мальчик в рваной рубашке, запинаясь, читал стихи на иврите. Эрнесту захотелось похлопать мальчика по плечу и посоветовать поберечь силы.

– Мистер Шмидт, может, съедите сегодня немного сладкого картофеля? – Эрнест внимательно посмотрел на старика. От него воняло рвотой, и при свете, проникающем через дверной проем, его кожа казалась желтой, как промытая картошка.

– Эрнест? О, Эрнест. Рад тебя видеть. Я чувствую себя дерьмово. – Его голос был хриплым.

– Что случилось с вашим лицом? – На его лице виднелось два глубоких пореза.

– Думаю, меня укусила крыса. Это плохо сказалось на моих старых костях.

Эрнест положил руку на лоб старика. Он был обжигающе горячим.

– Вам нужно в больницу. – Ему понадобится разрешение Гойи. Больница находилась за пределами их территории.

– Пятеро отправились туда вчера и умерли там. Зачем утруждаться? Я предпочел бы остаться здесь.

Голда всхлипнула, прислонившись к Эрнесту, и он обнял ее одной рукой.

– Ну, теперь, по крайней мере, вы двое поженитесь. Разве это не чудесно? – сказал мистер Шмидт, кашляя.

Эрнест взглянул на Голду и встал.

– Вам станет лучше, мистер Шмидт. Я проведаю вас еще раз. И если передумаете, я отвезу вас в больницу. Дайте мне знать. – Затем он взял Голду за руку и направился к двери. – Нам нужно отвезти его в больницу общего профиля. Я пойду к Гойе.

Она остановила его.

– Я хочу, чтобы ты женился на мне, Эрнест. Я сказала ему, что мы собираемся пожениться.

Эрнест вздохнул.

– Я боюсь заболеть и умереть, Эрнест, и я не хочу умирать одинокой женщиной. Я хочу быть счастливой, хочу немного пожить, прежде чем умру.

– Ты не умрешь.

Она разрыдалась.

– Оглянись вокруг, кругом одна грязь. Когда ты в последний раз у тебя была хорошая еда с соевым молоком и хлебом? У нас нет ни продуктов, ни чистой воды, ни уединения. Все болеют тифом, дизентерией или скарлатиной. Мы здесь уже несколько месяцев. Когда это закончится?

Что он мог сделать? Ничего.

– Мы через многое прошли, Эрнест. Я была рядом с тобой с тех пор, как у тебя появилась пекарня. Разве тебе… по крайней мере… не нравится мое общество?

– Я не могу тебя содержать.

– Никто не говорит о том, чтобы разбогатеть.

– Но… – Он не мог произнести это вслух. У входа несколько человек собрали кучу рисовой соломы и сухих веток, чтобы развести костер. Поднялся столб дыма, похожий на стройную фигуру в облегающем платье.

– Когда я бежала из Берлина, я думала, что здесь жизнь будет лучше. Но нет, чтобы выжить, мне пришлось стать пекаршей. Потом я встретила тебя. Я знала, что снова буду счастлива. Это… – Она обвела рукой вокруг, принюхиваясь к гнилостному воздуху, наполненному кашлем и стонами. – Это не та жизнь, о которой я мечтала.

Он тоже не мечтал о такой жизни. Но счастье? Его не существовало. Он похлопал Голду по плечу и вышел на улицу. Резкий крик пронзил его уши. Родилась новая жизнь, прокатилась волна счастливых голосов. Люди поздравляли друг друга и хлопали в ладоши, а мальчик декламировал:

– Любовь сильнее смерти.

Глаза Эрнеста увлажнились. Он произнес эту фразу давным-давно. Каково же было удивление услышать это сейчас, в жизни, полной потерь, болезней и печалей, в то время, когда он сомневался в существовании надежды и смеха. Но эти слова были правдивыми – он всегда будет любить Лию, своих родителей и Мириам, где бы он ни был, до конца своих дней.

Голда подошла к нему и взяла его под руку, ее губы посинели от холода, в глазах застыла мольба. Она теряла вес, ее округлые формы таяли практически на глазах. И крылась ли причина этого в кашле, вырывающимся из ее горла? В хрипах, доносящихся из ее груди?

Он взял ее руки – холодные и костлявые – и потер, чтобы согреть. Он столько времени был погружен в мрак отчаяния и смертельно устал от этого отвратительного мира. Это было утомительно, такая жизнь опустошала душу и сердце, и тем не менее, если и существовала такая вещь, как любовь, если был способ подарить счастье, тогда он решил стать тем, кто зажжет фитиль тепла.

* * *

На следующий день он женился на Голде. Впервые он вошел в приют для студентов иешивы на Уорд-роуд и выслушал семь благословений, которых никогда раньше не слышал. Он был спокоен, заворожен внутренним умиротворением, магией голосов, желтым мерцанием свечей. Поскольку разбивать совершенно хорошую миску было бы пустой тратой, ему дали осколок. Он растоптал его и услышал хор голосов «Мазель тов», и церемония закончилась.

Старик Лян и его жена подарили им восемь сладких картофелин, которых хватило бы на четырехдневный медовый месяц. Соседи – китайцы в своих изодранных туниках тоже пришли их поздравить. Улыбки сияли на их загорелых лицах, они пели нежную мелодичную песню. Она была похожа на песню, которую он когда-то играл, которую когда-то любил.

Голда, одетая в позаимствованную белую шифоновую блузку и клетчатую юбку до колен, пела и танцевала, ее зеленые глаза сверкали, как весенний луг. Она была хорошей еврейской девушкой, которая понравилась бы его матери. И он собирался заботиться о ней, делить с ней