Топографический кретин - Ян Ледер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но она не давалась, она выскользала — шёлковой нитью из игольного ушка, мокрой рыбёшкой из отвыкших ладоней — и была очень грустной, ужасно печальной, и он утешал её, хотя и сам страшился этих неестественно быстро бегущих минут.
— Не плачь, Юльчик, не плачь, родная, осталось меньше года уже, — и он держал её тонкие бледные пальцы в своих загоревших, загрубевших, и смотрел на неё, смотрел не отрываясь, чтобы месяцами потом вспоминать, вспоминать…
И через две недели ему от неё пришло приглашение на свадьбу.
Якова тогда прорвало.
Хорошо, что полк не настоящий, а кастрированный, и не на учениях, а в местах постоянной дислокации, и автоматы надёжно заперты в казарменной оружейке с сонным дневальным на тумбочке. Из оружия под рукой оказались только карандаш и бумага, и он написал целую библиотеку стихов, один другого несчастнее и хуже, а солдат Щербилин сказал тогда:
— Не горюй так, брат, переживи и не горюй. Пройдёт время, она вырастет и обабится, и вы встретитесь, и ты не узнаешь её. А она тебя узнает — сразу — и всю жизнь будет жалеть, что променяла тебя на какого-то летуна.
Юля вышла даже не за старого Якового соперника-блондина, который должен был вот-вот закончить мореходку и пуститься по морям под флагом торгового флота, а за неизвестно откуда взявшегося лётчика-перехватчика с совершенно не воздушной, сельскохозяйственной какой-то фамилией Кустистый, она перевелась на заочное и уехала с ним в его гарнизон, поближе к своему родному Байкалу.
Яков, слушая Щербилу, только горько ухмылялся — обабится, конечно. Ты видел её, корешок? Ты её не видел. Ты не заглядывал в её небесные глаза, не ощущал сухого вкуса её губ, не прикасался к налитым тяжестью её волосам — что можешь о ней знать ты, солдат?
Но Щербила окажется прав. Яков кончит армию и университет, и станет журналистом, и уедет за тридевять земель, и через много лет вернётся в город студенческой юности, чтобы поведать миру о происходящем там очень представительном, сильно международном форуме. И в фойе морского вокзала, между важных дядек, обсуждающих миллиардные инвестиции, и длинноногих студенток, разносящих дармовое шампанское, между пластиковых стендов, расписанных на всех языках мира, и хилых шарообразных фонтанов, он увидит её.
И узнает. Сразу.
На ней будет элегантный серый жакет в куриную лапку и узковатая юбка пониже колен. Её щиколотки будут слегка выдаваться за края лаковых туфель на низком толстом каблуке, её волосы — господи, её роскошные пшеничные локоны! — будут забраны в какую-то солидную, жутко взрослую укладку.
Она будет оживлённо болтать с двумя перетянутыми галстуками толстяками, а рядом будет топтаться невнятной внешности человечек в плохо сидящем костюме — так обычно выглядят не привыкшие к штатскому платью вояки; а может, это и есть товарищ Кустистый? Интересно, в каком ты теперь звании, счастливчик? Хотя нет, на самом деле не интересно, интереснее смотреть на неё — разглядеть её всю, но осторожно, не слишком пристально, чтобы она не поймала взгляд — научилась ведь, наверное: столько лет с перехватчиком живёт…
Она будет воодушевлённо о чём-то рассказывать, её собеседники — хищно хихикать, а лишённый формы, ряженный в цивильное офицер станет нервически скалиться и всё время стряхивать что-то со своих лацканов, и её левая рука будет выписывать в воздухе фигуры высшего пилотажа, а в правой будет фужер, и в нём будут гулять маленькие кривые отраженья, и на безымянном пальце, так знакомо охватившем хрупкую стеклянную ножку, блеснёт и тут же погаснет острый жёлтый огонёк.
Яков, не глядя, стащит бокал с проплывающего мимо подноса, зальёт в себя махом прозрачных пузырьков и пробормочет на закуску:
Ты видеть хотел золотые капели
В её волосах прозаично льняных
И свет синевы неземного апреля
В глазах её, словно нарочно земных
— Что, простите? — обернётся к нему очень высокая и очень коротко стриженная переводчица очень маленького и совсем безволосого, но чрезвычайно богатого брунейского бизнесмена.
— Нет-нет, ничего, извините, это я не вам.
И бизнесмен заулыбается во всё своё брунейское лицо, и пожмёт зачем-то Якову ладонь своими двумя, и уведёт свою тонкую, ломкую переводчицу, возложив ей лохматую руку на нервную талию, а лысую голову — на острое плечико, а Яков пойдёт в другую сторону и покинет фойе морского вокзала, так и не дав Юленьке — впрочем, нет, какой там Юленьке, Юлии Анатольевне — возможности исполнить вторую половину солдатского пророчества: всю жизнь жалеть о том, что тогда, много лет назад, она одарила его забытым чувством свободы, тем горьким пронзительным чувством, с которым вернулся он из армии в два года снившуюся общагу № 1.
За время его отсутствия здесь в огромном количестве появились новые лица. Новые лица в подавляющем своём большинстве обладали пухлыми губками, вздёрнутыми носиками и подведёнными ресничками, из-под которых восторженно смотрели в завтрашний мир почти ещё невинные глазёнки вчерашних старшеклассниц.
Оленька была юна, стройна, малоросла, кучерява, не слишком умна и, в общем, не так чтобы очень красива, даже в её фамилии было что-то не то мышиное, не то камышиное, но много ли надо овеянному легендами вчерашнему солдату? Он посвятил ей длинный верлибр, она тоже полюбила его с первого взгляда и приняла его приглашение в салон Инки Погодовой, всеобщей любимицы-активистки, которая по роду своей бурной комсомольской деятельности пользовалась редкой, практически уникальной привилегией: у неё в общаге № 1 была собственная комната. Инка совершенно по-царски жила в ней одна, но время от времени устраивала у себя многолюдные рауты, созывая друзей на обсуждение свежего номера университетской многотиражки «Ленинец», которую редактировала и которую, как и все остальные, называла «Ленивец».
В тот вечер на неформальное заседание актива, кроме Якова и Оленьки, были приглашены ещё несколько близких, в том числе Гусси, которого вообще было несложно зазвать куда угодно, для этого лишь нужно было знать один секрет.
Якутянка Света, благодаря которой Яков когда-то познакомился с грозой общаги Сашей Молохом, как и положено уроженке сурового края, секретами выживания владела виртуозно. Когда желание если не любви, то хотя бы тепла превозмогало в ней природную северную прижимистость, Света разорялась на бутылку водки, откупоривала её, ставила на стол в своей комнате, а сама занимала стратегическую позицию в коридоре, ведущем к мужскому туалету, — там же, где отловила в своё время Якова.
Первобытный охотничий инстинкт никогда её не подводил; на эту скользкую от подтекающих труб дорожку рано или поздно ступали практически все. В том числе и
