Топографический кретин - Ян Ледер

— Гусси-Гусси, — начинала она хлопотать.

— Га-га-га, — вопросительно отзывался он.

— Пить хотите?

— Как всегда!

— Заходите.

В первую минуту Гусси не на шутку смущался, оглядывался по сторонам и отвечал не в рифму:

— Ну, только на минутку.

И через пару дней возвращался в свою комнату — к любимой отечественной литературе.

— Зачем ты сюда пришёл? — интересовался тогда рыжий Сэм Хромая Нога.

— Не зачем, а почему, — поправлял Гусси.

— Какого хрена ты сюда припёрся? — не спорил Сэм.

— Я здесь живу, — отвечал Гусси застенчиво.

— Ты жил здесь раньше, — говорил Сэм. — Теперь здесь живёт Огрызкова.

Огрызкова любила Сэма ровно и постоянно, а он её — темпераментно, но периодически.

Когда у кого-то из жильцов появлялись деньги — или, например, один из нелегалов решал отплатить добром за право проживания под чужой кроватью, — тогда в комнате появлялись спиртные напитки в большем, чем обычно, объёме и ассортименте. С их естественным и достаточно скорым исчезновением Сэм надевал праздничные малиновые трусы от груди до колен, оголял жилистый торс, совал свои веснушчатые ноги в чьи-то банные шлёпанцы и выходил в коридор с праздничным кличем:

— Огрызкова, я тебя люблю!

Огрызкова, к её чести, пользоваться такими приступами чувств не торопилась: первые десять минут парадного Сэмовского выступления она пряталась в своей комнате, горюя и сетуя подружкам:

— Ну вот зачем он мною же пользуется — и меня же и позорит!

— Огрызкова, я тебя люблю! — более настойчиво уведомлял голос из коридора, и мягкое женское начало не выдерживало. Подружки сверяли часы и очищали помещение на тридцать минут.

Злые языки утверждали, что именно Огрызкова стала причиной обретения Сэмом его звучного прозвища. Мол, ещё на абитуре он только-только объяснился ей в любви, как в комнату к ней пришла с проверкой комендантша. Комендантша была женщина недобрая и давно уже точила зубы на обоих. И мечтала, спалив на аморалке, выпереть их из универа ещё до зачисления.

Почуяв нависшую над головой — вернее, ломящуюся в дверь — опасность, Сэм влез на подоконник, распахнул окно и с криком «Огрызкова, я больше тебя не люблю!» шагнул в душное приморское лето.

На следующий день, встретив товарища в гипсе и на костылях, Михеич Ким сказал:

— Здравствуй, Сэм Хромая Нога.

— Здравствуй, Михеич. Только я не Сэм, я Егор.

— Это ты так думаешь, — кивнул Михеич. — И имеешь на это право, но исключительно в рамках полемики. Я же думаю, что ты Сэм, и я однозначно прав.

— Почему же это прав ты, а не я?

— Ну вот за что мне такая доля! — Михеич горько вздохнул. — Ты ведь теперь совсем хромой, так?

— Так. Хотя и временно.

— Хотя и временно, но совсем хромой, уяснили. Но ты ещё не совсем тупой, нет? Даже временно?

— Не совсем.

— Тогда ты должен понять, что Сэм Хромая Нога звучит красиво, а Егор Хромая Нога — ужасно аритмично.

Конечность вскоре срослась, гипс по кусочкам растащили на гнёзда крикливые чайки, а имя с Сэмом осталось навсегда.

Так оно было или не так, теперь уж точно никто не помнил, но легенду уважали и пересказывали молодым. Как и историю появления прозвища Гусси — историю, может, не столь романтичную, но тоже уходившую корнями в доармейские ещё времена.

В ту стародавнюю эпоху особо модными считались футболки, которые в немыслимых количествах штамповали китайцы, начинавшие потихоньку осваивать соседский потребительский рынок. Майки оптом скупали уже просёкшие вкус быстрых денег советские кооператоры. Они спарывали бирочки Made in China, пришивали на их место другие, Made in Francia, а то что получалось, внедряли втридорога в широкие народные массы, которые как раз очень своевременно для кооператоров осознали, что одежда на свете бывает не только отечественных трикотажных фабрик.

Ткань у китайцев, похоже, имелась лишь одного цвета, зато ниток самых разных было просто завались. Поэтому майки получались все как на подбор чёрными и отличались друг от друга только цветом яркой надписи на груди и, конечно, её дизайнерским содержанием — Chanel, Dior или Armani. Гарику досталось вышитое золотом слово Gucci — и с тех пор никто уже никогда не вспоминал, что раньше он был Гариком.

Скинувшись с Гусси на ящик тёмного пива «Таёжное», Яков заблаговременно доставил добычу к Инке Погодовой и установил её под стол, за которым вскоре расселись приглашённые, после чего стал ждать развития событий. Ждал не слишком долго: пиво своё дело знало крепко, и уже через час гости начали поочерёдно вываливаться в коридор, потому что собственной уборной не был даже у Погодовой, несмотря на все её активистские заслуги.

Когда кроме хозяйки за столом остались только Олечка и Яков, он сделал Инке страшные глаза, и она умница всё сразу поняла, и тоже вышла за дверь, и даже отпустила собачку на английском замке, который — хитра заграница на выдумки! — тут же совершенно замечательным образом защёлкнулся со сладким чмоком.

Пора.

Вообще-то Яков тоже был не прочь посетить заведение в конце коридора, но решил, что с этим можно подождать, потому что когда ещё выдастся. Олечка оказалась сговорчивой, и через две минуты на ней оставалось только бельё.

В это время в дверь постучали.

— Чёрт с ними, — прошептал Яков ей на ушко, лизнул мочку, чтобы ободрить, и приступил к продолжению наступательной операции. Тогда в дверь затарабанили более настойчиво. Снаружи донеслись невнятные голоса.

Придётся включать форсаж, подумал Яков, и через пятнадцать секунд Олечка была готова на всё. Он тоже, причем уже давно.

Дверь заходила ходуном под тяжёлыми ударами, и слегка поплывший голос Гусси живо поинтересовался через замочную скважину:

— Эй, вы чем там занимаетесь?

Якову стало смешно, Олечке — страшно. Они ничего не ответили, потому что были заняты обсуждением создавшейся ситуации. Олечка считала, что у тех, которые в коридоре, есть ключ, поэтому они сейчас войдут, и получится неудобно. Яков говорил, что ключ есть только у Инки, но она специально вышла, поэтому не войдут, давай скорее, а то пиво наружу просится.

— Люди, та вы шо, у меня же ж там недóпито! Я всё прощу, я даже заглядывать не буду, тока выдайте мне бутыль, — заумолял Гусси голосом почему-то на октаву выше обычного.

Якову становилось всё смешнее, и он, параллельно определяя направление главного удара, всё активнее убеждал Олечку в антиконтрбессмысленности её опасений, но тут Гусси задействовал резервные подразделения и применил запрещённый приём.

— Оля-Оля, о-ля-ля, вспомни, милая, о своей девичьей чести! — взвыл он дурным фальцетом, и это переполнило чашу Якова — и не только чашу терпения. Он заржал, набросил на Олечку её блузочку, или кофточку, или что