Топографический кретин - Ян Ледер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дядя Галя проводила дни в бытовке четвёртого этажа в задумчивой позе, прикуривая одну беломорину от другой. На Дяде Гале всегда был байковый халат, мужские сандалеты коричневого дерматина на босу ногу да лыжная шапочка, в которой многие подозревали латентную балаклаву, но уточнять не пытались: Дядя Галя к общению не располагала. И когда она сама, без приглашения к разговору, вдруг поведала общаге № 1о рандеву Ираиды с Аликом Аликовичем, ни у кого не зародилось и тени сомнения в правдивости повествования: обвинить Дядю Галю в наличии фантазии было бы действом не менее безумным, чем попытка объяснить тайну рождения сына человеческого происками безродного еврейского плотника.
Ираида Вершинова, со слов явно потрясённой рассказчицы, случайно наткнулась на Алика Аликовича в коридоре и тут же водрузила его к себе на грудь, а на вялую попытку сопротивления отреагировала спокойно и где-то даже философски.
— Забудь об этом думать, мой мальчик, — сказала она, пришепётывая из-за свисающего с губ тлеющего бычка.
Потом отбросила в сторону шнур трёхпрограммного радиоприёмника «Орфей-301», который по пьяной лавочке принимала за беспородного, но всё равно любимого щенка, расправила юбку свободной рукой, подтянула гольфы и понесла Хотдогина по коридору, вышагивая в ритм самолично исполняемой речёвки:
— Раз-два, я твоя женщина! Три-четыре, ты мой мушщина!
О том, что случилось с ними дальше, Дядя Галя умолчала. Потому что выдумывать не умела, а правды не знала: парочка свернула на лестницу, а лестницу из бытовки не видно. Но, наверное, ничего страшного не случилось, потому что студентка Вершинова впоследствии ещё неоднократно выгуливала радиоприёмник, а Алик Аликович был раз или два замечен в Карасинской школе.
В общем, в школе бывали все, и всех бывало помногу, но, конечно, больше всех там бывало девушек — как легкого поведения, так и наоборот. Одна из них — Юля, тогда ещё Антоненко, имела обыкновение бывать всюду, где радостно. За безотказный нрав про Юлю говорили, что она — Робин Гуд: у богатых берёт, бедным даёт. Но потом Юля образцово утёрла нос злопыхателям: сменила фамилию на Мылову и, изложив на бумаге всё, что сумела вспомнить о своей жизни, стала суперзвездой отечественного детектива.
Однажды Яков с Клином посчитали по календарю и решили, что как раз наступает ночь через две, а значит пришло время навестить Карася. Сказано сделано, и вот они уже в троллейбусе, лезущем в гору по Партизанскому проспекту, и жизненный тонус тоже неуклонно вверх, потому что в руках авоськи с чудом добытыми в соседней стекляшке и теперь многообещающе позвякивающими флаконами, в карманах свернувшиеся в ломкие стручки трупики базарной корюшки, а рядом три незнакомые фемины, о чём-то перешептывающиеся и бросающие на них интригующие взгляды.
— Ой вы гой еси красны девицы, не хотите ли развлечься по окончании одного и в преддверии другого ответственного учебно-экзаменационного дня? — нарушили двое товарищей не сильно, в общем, обременительную тишину.
— А что за развлечения в головах ваших, добры молодцы?
— А развлечения чудные воистину. Кворум интеллигентствущий, субстанции рекреативные в ассортименте, музыка опять же непопсовая, напитки респектабельные да закусь под стать. И всё это в горницах умытых, в светёлках ухоженных. Не пожалеете, очаровательницы!
— А не за горами ли не за долами ли тот терем, в который нам уже так хочется попасть? — не стали кочевряжиться барышни.
— Да что вы, как можно, до него чуть-чуть совсем, рукой подать. Вот мы уже прямо в его направлении и транспортируемся, — заверили Клин и Яков. — Как раз через четыре остановки те палаты и есть. На улице сердечного друга Махатмы Ганди, крупного русского мыслителя и мирописца Льва Николаевича Толстого, который, как известно, очень любил детей под балалайку.
— Уж не за школу ли Карасина ведете вы свой сказ многословный? — насторожились собеседницы.
Яков списал подозрительность на счёт улыбки друга Клина, огромной, златозубой и, должно быть, ужасно эротичной.
— За неё, обворожительницы, именно что за неё! А вами откуда про школу ту слыхано?
Ничего не ответили на это девы, а только покинули троллейбус на первой же остановке, ровно три штуки не доехав, даром что стоп-кран не сорвали. Репутация, как известно, впереди человека идёт.
Но Карась в какой-то момент сумел обогнать даже её, собственную репутацию. Народ все ещё пёр табуном в овеянную легендами школу на Толстого, но обламывался на корню, потому что сторож досрочно ушёл на повышение, устроившись — опять же ночь через две — охранять спорткомплекс «Мастак» на улице другого литературного классика, не такого русского, но тоже изрядно великого: Николая Васильевича Гоголя.
Тут и интерьер был побогаче, и удобства не сравнить, и публика, соответственно, посолиднее. Место нищих студентов и измождённых анашистов заняли румяные представители нарождающегося мелкого бизнеса и прочие бандиты невысокого полета. И, конечно, снова были феминки, которые с ещё пущим удовольствием стали навещать первого в городе ловеласа, обладающего теперь практически персональным по ночам тренажёрным залом и заодно финской парилкой с кленово-ясеневым предбанником.
С Лесей, рослой, на совесть сколоченной шатенкой, Яков познакомился два часа назад на каком-то вернисаже, куда заглянул с целью убить время перед походом в «Мастак». Яков с самого рождения был убеждён в том, что физкультура опасна для здоровья, и в спорткомплексе его интересовали не эспандеры и уж точно не велосипеды, у которых педали сколько ни крути, всё равно далеко не уедешь, потому что какие-то умники предусмотрительно привинтили их к полу.
В тот зимний вечер Карасин был один. То есть не без посетителей, а — один. И, конечно, сразу приметил красивую спутницу Якова. Но претендовать на новую подружку старого приятеля ему претило, поэтому он просто каждые десять минут с подчёркнуто беззаботным видом заходил в сауну, а потом яростно забрасывал в себя коньячные дозы на борту ледяного мини-бассейна.
Яков париться не торопился. Он завёл Лесю в какую-то массажную, где стояла вполне располагающая кушетка, но им почему-то больше понравилось непонятно откуда взявшееся в недавно построенном здании старое кресло оранжевой расцветки с обшарпанными подлокотниками из прессованной фанеры. Потом, посетив наконец парилку и недобросовестно-эротично завернувшись в простыни, они закусывали золотыми балтийскими шпротами обжигающе-ароматный кавказский напиток. А ещё потом, затягиваясь пахучей американской сигаретой и бросая взгляды на душевую кабинку, в которой за полупрозрачной занавеской, как луна за светлым облаком, нежилось под хлёсткими струями гладкое, ладное Лесино тело, Карась сказал Якову негромко:
— Хорошая девушка.
— Угу, — ответил он.
— Дала?
