Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

Юрий Анненков. Портрет Николая Евреинова. 1920 год.

Набоков с детства увлекался постановками Евреинова, следы этого влияния можно найти в «Приглашении»[539]

Отдельно стоит выделить пьесы Николая Евреинова[540] «Четвёртая стена» (1923) и «Самое главное» (1921): в них очень по-набоковски предъявлена и проблематизирована театральная условность происходящего. Набоков с детства увлекался постановками этого драматурга, играл роль самого Евреинова в одном шуточном спектакле в Берлине и, безусловно, хорошо знал обе драмы.

Обширен и религиозно-философский план книги. Цинциннат иронически называет своего загадочного отца, которого никто никогда не видел, «загулявшим ремесленником, плотником»: это отсылка к новозаветному святому Иосифу-плотнику[541]. Листы акации, которые срывает Цинциннат, после того как горожане разоблачают его «непрозрачность», – один из важнейших масонских символов. Он связан с судьбой Хирама, главного архитектора Храма царя Соломона, убитого своими товарищами-мастеровыми за отказ назвать некое «сокровенное слово». Тайно похоронив Хирама, они положили на могилу акцию, которая зазеленела и тем самым выдала местонахождение его тела[542]. Наконец, сцена раздевания Цинцинната («Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бёдра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол») очень напоминает отдельные пассажи из текстов гностиков. Представители этого мистического учения, объединяющего элементы христианства, иудаизма, восточных религий и античной философии, верили, что человеческая плоть – одеяние, которое сковывает душу. Следовательно, чтобы освободиться, гностик должен избавиться от своей телесной оболочки, что Цинциннат неоднократно проделывает, сидя в камере[543].

Наконец, полноправным источником идей и образов для Набокова стал временно отложенный им «Дар». В биографии Цинцинната нашли отражение самые трагичные факты из жизни Чернышевского – от измен жены до заточения в крепость. Кроме того, в черновике романа тюремного надзирателя и адвоката звали Николай и Гавриил: так Набоков хотел подчеркнуть связь мучителей Цинцинната с «гражданской линией», которая восходит к Николаю Гавриловичу Чернышевскому.

Как её приняли?

К моменту публикации романа Набоков уже принадлежал к числу крупнейших авторов эмиграции – каждая его новая вещь вызывала отклик рецензентов из всех литературных лагерей.

Так, обозреватель рижской газеты «Сегодня» Пётр Пильский, невысоко ставивший Набокова, писал: «Стихия этого романа – пустынность. Он – безвоздушность, и в этой безвоздушности погибает всё живое. Только очень талантливый писатель мог создать такую вещь, ироническую, беспощадную, нисколько не родную его собственной душе, – Сирин может хорошо писать о нелюбимых лицах и кукольных уродов воскрешать для бесед и поступков. Это – безотрадность».

Признававший масштаб набоковского таланта Георгий Адамович считал, что, поместив героев в мрачные фантастические обстоятельства, писатель наконец оказался «в своей сфере». В поздней статье, вошедшей в сборник «Одиночество и свобода», он противопоставил «Приглашение на казнь» популярным современным антиутопиям и проницательно выделил главную тему всего набоковского творчества: «Боюсь, что дело гораздо хуже, чем если бы речь шла о водворении ультракоммунистических порядков в тридцать шестом или семьдесят втором веке, и что, не произнося её имени, Набоков всё ближе и ближе подходит к вечной, вечно загадочной теме: к смерти… Подходит без возмущения, без содрогания, как у Толстого, без декоративно-сладостных, безнадёжных мечтаний, как у Тургенева в "Кларе Милич", а с невероятным и непонятным ощущением: как "рыба в воде"».

Автор книги «Незамеченное поколение» Владимир Варшавский интерпретировал роман как антиутопию, вдохновлённую эмигрантским опытом её автора: по мнению критика, Цинциннат – «внутренний эмигрант» в самом буквальном смысле», который «отказывается следовать "генеральной линии" и… не хочет признавать общий мир за единственную реальность».

Один из самых тонких читателей Набокова Владислав Ходасевич нашёл нарисованные Набоковым картины будущего не слишком убедительными («та жизнь, которую нам показывает Сирин, может настать, а может и не настать»), но отметил поразительное «единство стиля» романа, напомнившее ему «Нос» и вообще свойственную Гоголю «аморальную игру образов». В статье «О Сирине», посвящённой формальной стороне набоковских вещей, Ходасевич развил эту мысль – он назвал «Приглашение» «игрой самочинных приёмов» и предложил такую трактовку финала: «Тут, конечно, представлено возвращение художника из творчества в действительность. Если угодно, в эту минуту казнь совершается, но не та и не в том смысле, как её ждали герой и читатель: с возвращением в мир "существ, подобных ему" пресекается бытие Цинцинната-художника».

Наконец, в статье «Возрождение Аллегории» Пётр Бицилли[544] возвёл творческую генеалогию Набокова не только к «престижному» Гоголю, но и к «гениальному, но неудобочитаемому» Салтыкову-Щедрину: критик сопоставил тон и колорит их прозы и обнаружил в «Приглашении» отсылки к «Господам Головлёвым». Кроме того, именно параллельное чтение обоих авторов помогло Бицилли осознать функциональность броского набоковского стиля: «…То, что до сих пор казалось мне у него виртуозничаньем, щеголяньем словесным мастерством или, в лучшем случае, нерасчётливым расходованием творческих сил – всё это представилось мне строго обусловленным общим замыслом, художественно оправданным и необходимым».

Стоит также обратить внимание на весьма разноречивые оценки романа, которыми на протяжении нескольких десятилетий обменивались в письмах русские эмигранты. Иван Шмелёв назвал «Приглашение» «словесным рукоблудием» и «похабнейшим позором», Марк Алданов признался, что книга его «чрезвычайно разочаровала», а тот же Адамович раскритиковал её «лубочно-обывательский замысел, достойный Газданова или Одоевцевой».

Что было дальше?

По убеждению большинства набоковских почитателей, «Приглашение на казнь» – одно из самых значительных произведений писателя. Бойд назвал его вторым из семи (остальные – «Защита Лужина», «Дар», «Память, говори», «Лолита», «Бледный огонь», «Ада») безоговорочных шедевров автора. Набоков и сам выделял этот роман – в 1966 году на вопрос Альфреда Аппеля о любимых написанных им книгах он ответил: «Привязан – больше всего к "Лолите"; ценю – "Приглашение на казнь"».

В 1959 году Набоков вместе с сыном Дмитрием подготовили английский перевод «Приглашения». В заглавии – «Invitation to a Beheading» – появилось слово «обезглавливание», «гносеологическая гнусность» Цинцинната превратилась в «гностическую», по возможности точно были переданы многие важные для Набокова аллитерации и ассонансы. Однако из-за разности алфавитов пришлось вовсе отказаться от игры с многозначностью отдельных букв. Скажем, невозможно адекватно перевести на английский такой фрагмент: «Или ничего не получится из того, что хочу рассказать, а лишь останутся чёрные трупы удавленных слов, как висельники… вечерние очерки глаголей…» Сложность заключается в том, что у слова «глаголь» два значения – это одновременно четвёртая буква старой русской азбуки и старое название виселицы, формой походившей на букву «г».

Некоторые темы «Приглашения» получили развитие в более поздних набоковских произведениях. Ограничимся двумя самыми крупными примерами – душераздирающим рассказом «Облако, озеро, башня» (1937), в котором толпа жизнерадостных немецких мещан мучает непохожего на них тихого мечтателя Василия Ивановича, и первым американским романом Набокова «Под знаком незаконнорождённых» (1947): он посвящён жизни философа Адама Круга и его семьи в безжалостном тоталитарном государстве, которым управляет Партия Среднего Человека во главе с диктатором Падуком.

В 1973 году «Приглашение» экранизировал немецкий режиссёр Хорст Флик; роль Цинцинната исполнил Вольф Рот. Роман Набокова также лёг в основу спектакля Павла Сафонова, премьера которого состоялась 1 октября 2009 года в РАМТе.

Что означает эпиграф к роману и кто такой философ Делаланд?

«Приглашение на казнь» открывается загадочной фразой из «Рассуждения о тенях» – трактата, написанного неким философом Пьером Делаландом: «Как безумец полагает, что он Бог, так мы полагаем, что мы смертны». С самого начала Набоков заявляет основные темы романа: безумие, Бог, бессмертие. Предложим такое истолкование эпиграфа: считать себя смертными – безумие. Или даже так – короче и созвучнее финалу книги: смерти – нет.

Что до Делаланда, то в предисловии к английскому переводу «Приглашения» Набоков сначала признал его исключительное на себя влияние, затем заявил, что выдумал этого «меланхолического и чудаковатого умницу, острослова, кудесника», а потом процитировал Делаланда ещё раз, рассуждая о том, как «Приглашение» может повлиять на чуткую публику: «Я знаю нескольких читателей, которые вскочат со стула, ероша волосы».

У литературоведов есть несколько предположений о том, почему этого персонажа зовут именно