Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

(«товарищ герцог»), сорные вводные слова («представьте себе», «я извиняюсь», «пардон», «предположим»), штампы («как сказал поэт»), разговорную избыточность:

И вот при такой ситуации у них происходит рождение ребёнка. Вот родился у них ребёнок как таковой, и, конечно, пришлось для него взять няню. А то бы, конечно, они не взяли.

Тем более у них даже такой привычки не было – брать себе нянек. Они не понимали такого барства.

Но тут тем более им выгодней было иметь няню, чем самой мадам Фарфоровой покинуть место службы и удалиться с производства.

И вот, конечно, определилась к ним няня.

Впрочем, понимание прозы Зощенко как «сказа» – также упрощение, просто обратное массовому восприятию. Например, увязывая рассказы Зощенко с «Левшой» Лескова, Шкловский принципиально не замечал разноприродность стилизации в одном и другом случае. Если перед Лесковым стояли задачи стилистические, то перед Зощенко – антропологические. Он создавал тот тип письма, который был единственно, с его точки зрения, адекватным эпохе.

Сегодняшнему читателю, как и советскому критику, может показаться, что перед нами карикатура на советских граждан, склочников и прохвостов. Но писатель свою задачу видел совершенно иначе. В предисловии к отделу «Коварство» он замечает: «Профессия сатирика довольно, в сущности, грубая, крикливая и малосимпатичная. Постоянно приходится говорить окружающим какие-то колкости, какие-то грубые слова – "дураки", "шантрапа", "подхалимы", "заелись" и так далее. Действительно, подобная профессия в другой раз как-то даже озадачивает современников. Некоторые думают: "Да что это такое? Не может быть! Да нужно ли это, вообще-то говоря?"»

И сам же отвечает на этот вопрос в послесловии ко всей «Голубой книге»:

Французский писатель Вольтер своим смехом погасил в своё время костры, на которых сжигали людей. А мы по мере своих слабых и ничтожных сил берём более скромную задачу. И своим смехом хотим зажечь хотя бы небольшой, вроде лучины, фонарь, при свете которого некоторым людям стало бы заметно, что для них хорошо, что плохо, а что посредственно.

Почему Зощенко начинает писать о мировой истории?

На глазах писателя и его читателей в Советском Союзе происходят «удивительные события», беспрецедентные в мировой истории: индустриализация, строительство коммунизма, ведущее ко всеобщему счастью и благоденствию тех, кто заслуживает этого своим трудом. Разумеется, «удивительные события» происходили и раньше: в «Голубой книге» есть примеры героизма, самопожертвований революционеров во имя общего дела. Вспомнить об этом – одна из целей Зощенко. Но есть и другая: мещанские склоки, жадность, самодурство – всё это тоже имело место в прошлом, «было создано страхом и свирепой борьбой за существование и всем неприглядным ходом истории». Если в первом случае Зощенко ставит в пример героев, то во втором – смеётся над извечными пороками, которые новый строй должен непременно изжить. Прошлое – прекрасный источник дурных примеров: «Нынче, когда открывается новая страница истории, той удивительной истории, которая будет происходить на новых основаниях, быть может – без бешеной погони за деньгами и без великих злодеяний в этой области, нынче особенно любопытно и всем полезно посмотреть, как жили раньше».

Среди героев книги оказываются Радищев и Кропоткин, Леонардо да Винчи и Бетховен, греческий философ Диоген и римский герой Муций Сцевола. Для Зощенко история не «высохла» и не помещается только в учебниках. Он ищет некую общую установку, способ понимания всего механизма исторического процесса. Кажется, что он низводит историю к быту, но само сравнение прошлого и настоящего предполагает и движение к будущему (при этом именно «светлому»). Вопреки многим интерпретациям зощенковского творчества, это не проявление «эзопова языка», самоцензуры или мимикрии под внешние требования тогдашней печати:

Итак, всё дрянное постепенно, может быть, будет отставать и отлепляться, и, наконец, ударит год, когда мы, сами того не понимая, предстанем друг перед другом во всей своей природной красоте. Конечно, для полноты цели потребуется, естественно, довольно продолжительное время. Чтобы перековаться ещё более основательно…

Как устроен образ автора в «Голубой книге»?

Образ автора для Зощенко так же важен, как «фирменный» тип персонажей. В «Голубой книге» авторское «я» устроено, может быть, сложнее, чем во всех прежних текстах писателя.

Во-первых, перед нами есть затекстовый автор, ответственный за композицию материала. Во-вторых, есть «наивный повествователь» – тот самый «невежда и дилетант», которому автор переадресовывает снижение исторических персонажей, «панибратское» с ними отношение. Если в «современной» части это та же обывательская маска, которую мы хорошо знаем по всем рассказам и фельетонам Зощенко, то в «исторической» рассказчик так же наивен, но перед ним не всегда стоит цель насмешить. Его задача – растолковать малообразованному читателю историческую концепцию на доступном тому языке.

Авторские тени и фантомы находятся в сложном, взаимопереходном состоянии (какому «я» принадлежит эпиграф из письма Горькому, а какому – следующее сразу же за ним предисловие?). «Наивный» повествователь способен заманить «наивного» читателя в смысловую ловушку; «Голубая книга» требует принципиально стереоскопического чтения, позволяющего видеть образ автора во всей его переходности.

Характерный пример амбивалентности рассказчика – литературные цитаты в «Голубой книге». Вспоминая басню Крылова, рассказчик нарочито путается в деталях, как бы давая понять, что они не очень важны:

Как сказал поэт про какого-то, не помню, зверька – что-то такое:

И под каждым ей листком

Был готов и стол и дом.

Это, кажется, он сказал про какого-то отдельного представителя животного мира. Что-то такое в детстве читалось. Какая-то чепуха. И после заволокло туманом. Одним словом, речь шла там про какую-то птицу или про какую-то козу. Или, кажется, про белку.

Этот же рассказчик обнаруживает фундаментальные познания в русской поэзии, пространно иллюстрируя свои нехитрые размышления о любви цитатами из Лермонтова, Фета или, например, Мирры Лохвицкой[527] – прочно забытой и определённо чуждой советской власти поэтессы. Больше того, в «Голубой книге» Зощенко несколько раз цитирует Николая Гумилёва, причём первый раз – намёком: историю одного русского провокатора, за голову которого царское правительство назначило крупную сумму, повествователь завершает так: «Однако этот мрачный подлец Дегаев избежал своей участи. Он бежал в Америку и там умер своей смертью, так сказать, при нотариусе и враче». Конечно, рассказчик не мог в полном простодушии процитировать знаменитый и отчасти провидческий текст Гумилёва – который умер в самом деле «не на постели при нотариусе и враче», а был расстрелян ВЧК. Всё это позволяет заподозрить у рассказчика задние мысли – здесь мы, конечно, заглядываем в голову напрямую Зощенко. Итак, между рассказчиком-простаком и его автором сама собой возникает ещё одна промежуточная сущность.

Кто такой «буржуазный философ», с которым дискутирует повествователь?

В пятой части книги повествователь активно дискутирует с неким «буржуазным философом». Этому «воображаемому собеседнику» у Зощенко приписываются заведомо «неправильные» интерпретации событий.

Перед нами нарочито огрублённая карикатура на обобщённого западного философа-«идеалиста», с которым наш повествователь, «материалист», вступает в неизбежный спор:

Философ говорит:

– Тем не менее, – говорит он, – я не хотел бы участвовать в вашем спектакле. У вас – фантазия ограниченна. У себя я могу всё время двигаться вперёд. Я могу стать миллионером. Я могу мир перевернуть. У меня есть цель. Меня, так сказать, деньги толкают вперёд. У меня есть стремление. Я не боюсь слов – я наживаю. Я накапливаю… Жизнь – движение. Останавливаться нельзя. И это мне даёт то устремление, которое нужно. И повторяю, – не боюсь слов, – наживаю. Не всё ли равно, какая цель перед лицом смерти? А если деньги не играют никакой роли, то…

– Сэр, вы опять-таки не в курсе событий. У нас деньги играют значительнейшую роль, и вы можете их накапливать на сберкнижке, если у вас есть такое могучее устремление. Больше того – вы даже проценты на них получаете. Или, кажется, какую-то премию.

Философ оживляется. Он говорит:

– Не может быть…

– Только, – я говорю, – получение денег у нас иное. У нас нужно заработать их.

– А-а… – поникшим голосом говорит философ, – заработать. Это скучно, господа. Нет,