Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В чём смысл финала повести и как его можно интерпретировать?
Герой, не догадывавшийся о своей близорукости, надевает очки, видит вещи в неизвестных ранее подробностях и осознаёт, что до сих пор всё видел «неправильно». Возможно, этот эпизод метафорически означает потерю интеллектуально-эмоциональной невинности, шаг к осознанию «взрослого» мира, к рефлексии. Интересные аналогии – рассказ Бабеля «Линия и цвет» (1923) и эпизод из мемуаров Ремизова «Подстриженными глазами» (опубликованы в 1951-м). В рассказе Бабеля носителем «слепого», «расплывчатого» зрения оказывается обречённый на поражение Керенский, который сознательно не хочет видеть реальность такой, какова она есть, полагает, что его близорукость даёт ему свободу. У Ремизова обретение «ясного зрения» означает утрату фантастичности и дерзости детского мира. У Добычина вопрос о том, что может принести эта своеобразная инициация, остаётся открытым.
Какую роль в «Городе Эн» играет религия?
Описания религиозных обрядов и конфликтов занимают немало места в повести. Религиозная тема проникает даже в отношения хозяев и прислуги. Характерная для Западного края юдофобия, напряжение между православными и католиками изображаются предельно отстранённо, безоценочно.
При этом в сознании героя «высокий» мифологический пласт непосредственно проецируется на бытовую реальность и травестируется. Например, рассказ о крестных муках ассоциируется со страданиями шестиклассника Васи Стрижкина, который «во время физики… закурил сигарку и с согласия родителей был высечен». Далее тот же Вася ассоциируется с иконописным Иоанном Богословом и становится предметом первого «обожания» героя; характерно, что герой, хороня отца и глядя на распятие, думает о том, что «и Вася страдал». Изображение танца Саломеи[503] на росписи в часовне наводит героя на мысль, что «так, может быть, перед отчимом танцевала когда-то Софи».
Окружающие тоже иногда воспринимают Священную историю вполне по-бытовому, не ощущают границы бытового и мифологического планов. Так, один из персонажей, слушая граммофон, выражает сожаление, «что наука изобрела это поздно: а то мы могли бы сейчас слышать голос Иисуса Христа, произносящего проповеди».
Таким образом, высокий миф снижается – но одновременно бытовая провинциальная реальность мифологизируется. Взросление героя означает выход из наивно-мифологического пространства. Одновременно это означает разрыв с религией. Герой с радостью поздравляет себя с тем, что «последнее в моей жизни говенье прошло».
Как дискуссия вокруг «Города Эн» привела к гибели автора?
С началом кампании по борьбе с формализмом[504] Добычин, автор, антропологически чуждый советскому литературному процессу и притом почти не имевший дружеских связей в ленинградской литературной среде, был сделан «козлом отпущения». 25–27 марта в течение трёх дней «Город Эн» громили на заседаниях ленинградского отделения Союза писателей.
Первоначально некоторые из выступавших проявили либерализм. Писатель Константин Федин отметил: «В "Городе Эн" Добычин взял материал, который соответствует его манере. Эта манера – инфантильность». Однако «в этой манере можно написать одну книгу – о детстве, но эта манера перестанет звучать, как только автор возьмётся за другой материал. Добычину следует бежать от своей страшной удачи. Он должен добиться крутого перелома в своей работе». Михаил Слонимский заявил: «Добычин взял материал, уже обработанный в литературе, и показывает его иными приёмами. Имеется смычка манеры письма с материалом». Однако и он прибавил, что писателю «не надо бояться трудного пути, ведущего к новому материалу». Оба, в целом благожелательно оценив книгу Добычина, сошлись в том, что она «останется в литературе лишь как экспериментальное произведение». Литературовед Дмитрий Святополк-Мирский обратил внимание на «фрейдистский подтекст» повести.
Однако эти спокойные голоса были заглушены резкими политизированными выпадами. Разговор о повести Добычина начал критик Ефим Добин: «Когда речь идёт о концентратах формалистических явлений в литературе, в качестве примера следует привести "Город Эн" Добычина… "Город Эн" – любование прошлым, причём каким прошлым? Это – прошлое выходца самых реакционных кругов русской буржуазии – верноподданных, черносотенных, религиозных».
Не мягче было выступление выдающегося литературоведа Наума Берковского:
«Беда Добычина в том, что вот этот город Двинск 1905 года увиден двинскими глазами, изображён с позиций двинского мировоззрения. Добычин – это такой писатель, который либо прозевал всё, что произошло за последние 19 лет в нашей стране, либо делает вид, что прозевал. Самый факт, который лежит в основании добычинской прозы, – это гегемония всяческого имущества, имущественной дребедени, символа имущества. Этот профиль добычинской прозы – это, конечно, профиль смерти…»
Ранимый, не готовый к политически окрашенной травле Добычин пережил тяжёлое потрясение. 28 марта, отдав некоему «Морскому» (псевдоним осведомителя НКВД) ключ от своей комнаты и членский билет Союза писателей, он исчез в неизвестном направлении (как предполагают, покончил с собой).
Исчезновение Добычина – не менее громкий «литературный факт», чем его повесть. Неясность его судьбы создаёт почву для творческой фантазии других авторов. Так, в «Неизвестном письме писателя Л. Добычина Корнею Ивановичу Чуковскому» (2012) Олега Юрьева реконструируется альтернативная судьба Добычина, который работал счетоводом в совхозе «Шушары», дожил до ста лет, во время и после войны вынужденно побывал в Новгороде, в Германии и в казахстанской ссылке, встречался с самыми разными писателями (от Александра Солженицына до Сергея Вольфа[505]), но сам ничего больше не писал и инкогнито своё не открывал.
Есть ли у «Города Эн» параллели в русской и мировой прозе XX века?
Яркий пример мемуаров, построенных на принципе проникновения большого мира в малый, взрослого в детский, – «Шум времени» Мандельштама. При абсолютном несовпадении стилистик и подхода к материалу, сосредоточенность на «наивных» детских переживаниях героини заставляет вспомнить «Детство Люверс» Пастернака. Иосиф Трофимов обращает внимание на параллели между Добычиным и Бруно Шульцем: у обоих писателей мир «заброшенной и богом забытой провинции», пропущенный через сознание постепенно взрослеющего подростка, обретает таинственные, магические черты. Но художественные приёмы Добычина и Шульца также противоположны.
Наконец, во второй половине XX века инфантильно-аутичный, «ничего не понимающий» (и за счёт этого проникающий в некую тайну бытия) юный герой появляется в «Адамчике» Рида Грачёва, во многом наследующего Добычину и стилистически. Между прочим, как ни странно, большим поклонником творчества Грачёва был филолог Наум Берковский – один из гонителей Добычина.
Ещё одна, неожиданная параллель – роман Уинстона Грума «Форрест Гамп», где исторические события описаны от лица «простодушного» персонажа. Более радикальные примеры такого рода текстов – первая часть «Шума и ярости» Фолкнера, «Школа для дураков» Саши Соколова, «Валерий» Линор Горалик, где воспроизводится сознание человека с психическим расстройством, вообще не осознающего течения времени и логических связей между явлениями. В отличие от этих книг, «наивность» героя Добычина не переходит грань патологии; она мотивирована только социально и эстетически, а не медицински.
Михаил Зощенко. Голубая книга
О чём эта книга?
О советском быте 30-х годов, который наивный рассказчик-дилетант превозносит как самый прогрессивный в мире. Для наглядности комические зарисовки из жизни советских мелких служащих, спекулянтов и обывателей предваряются экскурсами в мировую историю – «забавными фактами и смешными сценками, наглядно рисующими поступки прежних людей», таких как Марк Антоний, Людовик XIV, Алексей Меншиков или Пётр Кропоткин. По мысли рассказчика, всем ходом мировой истории управляют пять движущих сил: деньги, любовь, коварство, неудачи и «кое-какие удивительные события», – эту мысль, изложенную в предисловии, Зощенко иллюстрирует рассказами, разбитыми на пять соответствующих разделов.
Когда она написана?
Подавляющее большинство рассказов, составивших «современную» часть «Голубой книги», писалось в 1923–1934 годах и тогда же публиковалось в периодике; только три рассказа возникают в книге впервые. Но при включении тех или иных старых текстов в книгу Зощенко их перерабатывал, порой довольно существенно (речь не только о стилистической правке, но и о более серьёзных конструктивных изменениях). Часто менялись и названия включавшихся в книгу рассказов.
Над «историческими» введениями в каждый из разделов и над «рамочной» частью Зощенко работал непосредственно перед публикацией книги в 1934 году. При этом на замысел «Голубой книги» могло
