Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

Непроницаемый для окружающих, Цинциннат вдобавок к тому стремится познавать[553] реальность. В мире, где «вещество устало» и «никому не было жаль прошлого», он внимательно изучает старые журналы, запечатлевшие совсем другое время, когда «всё страстно тяготело к некоему совершенству». Мнимая «гнусность» Цинцинната заключается в самом этом артистическом импульсе и нежелании удовлетвориться набором развлечений, которые предлагает современность; в презрении к ограничениям, будь то языковым («То, что не названо, – не существует. К сожалению, всё было названо») или физическим: ещё в детстве, едва выучившись писать, Цинциннат – к «зловещему изумлению» окружающих – пошёл по воздуху.

В этом смысле интересно сравнить «Приглашение» с другими крупнейшими антиутопиями XX века. Все они строятся вокруг ограничения индивидуальной свободы – с помощью медицинской процедуры (выжигание узелка в мозгу, отвечающего за фантазию, в «Мы»), посредством эйфоретиков (сома в «Дивном новом мире»), благодаря системам слежения и карательному аппарату (Старший Брат и партия в «1984»). Набоковский роман на этом фоне выглядит несколько «малобюджетно», но, на самом деле, вполне убедительно: чтобы мир пришёл в сонное запустение, не нужно ждать никакой военной или экологической катастрофы – достаточно нескольких десятилетий без открытий, находок, прозрений.

Чем Цинциннат похож (и не похож) на других набоковских героев-писателей?

Художественные амбиции – родовая черта многих набоковских персонажей, от Германа из «Отчаяния» до Вадим Вадимыча N. из «Взгляни на арлекинов!». В их ряду Цинциннат выглядит явным дилетантом: мы не знаем, писал ли он что-либо до заключения («в голове у меня множество начатых и в разное время прерванных работ»), а его первые литературные опыты в тюрьме не отличаются особенной связностью («и всё-таки я сравнительно. Ведь этот финал я предчувствовал этот финал»). Между тем на протяжении романа стиль Цинцинната претерпевает радикальную эволюцию; он, что называется, расписывается, приближаясь по временам к уровню своего создателя: «Всё сошлось… то есть всё обмануло, – всё это театральное, жалкое, – посулы ветреницы, влажный взгляд матери, стук за стеной, доброхотство соседа, наконец – холмы, подёрнувшиеся смертельной сыпью… Всё обмануло, сойдясь, всё. Вот тупик тутошней жизни, – и не в её тесных пределах надо было искать спасения».

Конечно, Цинцинната нельзя поставить в один ряд с Фёдором Годуновым-Чердынцевым, Себастьяном Найтом или Джоном Шейдом – любимыми набоковскими героями с их успешными писательскими карьерами, – но он определённо проницательнее, скажем, автора «Исповеди Светлокожего Вдовца» Гумберта Гумберта или высокомерного составителя параноидальных комментариев к «Бледному огню» Чарльза Кинбота. По-видимому, всё дело в том, что Цинциннат – как и главный герой другого набоковского романа-морока, «Под знаком незаконнорождённых», философ Адам Круг, – подозревает о существовании потустороннего мира, присутствие которого он неотступно ощущал в течение своей тридцатилетней жизни: «И ещё я бы написал о постоянном трепете… и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, – с чем, я ещё не скажу». Это знание и питает его прозу, превращая дебютанта в истинного художника. О важности творческого аспекта личности Цинцинната Вера Набокова писала авторам театральной инсценировки «Приглашения»: «В Цинциннате Ц. нужно видеть поэта, творца. Это характеризует его мышление, его отношение к жизни, к его согражданам и, конечно, к жене. Мой муж полагает, что в пьесу следует включить образцы того, как он мыслит или пишет».

Подробная схема крыла бабочки. Рисунок Набокова[554]

Сколько рассказчиков в «Приглашении на казнь»?

«Приглашение» прихотливо устроено с точки зрения повествования. По большей части рассказ ведётся от третьего лица, но иногда в текст прорываются другие голоса, обращающиеся к главному герою («осторожно, Цинциннат!», «бедненький мой Цинциннат»), к читателю («Итак – подбираемся к концу. Правая, ещё непочатая часть развёрнутого романа, которую мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли ещё») или к неведомому собеседнику («лёжа навзничь на тюремной койке, в полночь, после ужасного, ужасного, я просто не могу тебе объяснить какого ужасного дня»).

Эта экстравагантная ситуация ставит перед нами вопрос: кто же настоящий автор романа? Может быть, это «один старинный французский умница» Пьер Делаланд, которого мечтает перевести Фёдор Годунов-Чердынцев до того, как начать писать «Дар»?[555]

Возможно, повествовательную модель «Приглашения» способен прояснить поздний набоковский роман «Просвечивающие предметы». Действие этой книги организуют призраки умерших персонажей, которые, постоянно перебивая друг друга, пытаются на свой лад повлиять на поступки главного героя Хью. Мы предполагаем, что нечто подобное происходит и в «Приглашении»: возможно, роман написан самим Цинциннатом (всё, что от первого лица) и бестелесными «существами, похожими на него» (остальной текст) – этим и объясняется его загадочная разноголосица.

Как понимать двоемирие «Приглашения на казнь»?

Есть как минимум два развёрнутых способа интерпретировать двоемирие романа.

В «Приглашении» можно найти огромное количество гностических[556] атрибутов[557]: от змеи, появляющейся уже на первой странице книги, и тюремщиков в «пёсьих масках», напоминающих зооморфных архонтов, которые стерегут человеческие души, до важной для гностицизма метафоры «тела-тюрьмы» («Самое строение его грудной клетки казалось успехом мимикрии, ибо оно выражало решётчатую сущность его среды, его темницы») и роли демиурга, которую берёт на себя Набоков. Согласно этой концепции, по ходу книги Цинциннат проделывает путь гностика, призванного своим создателем в Царство Света и вынужденного ради этого расстаться со своей телесной оболочкой, следовательно, «Приглашение» – роман-приготовление к переходу между мирами, которое совершается в финале. Стоит, однако, заметить, что нет точных сведений о том, был ли Набоков вообще знаком с гностической доктриной.

Другой подход предполагает, что роман строится вокруг оппозиции идеального и реального, выраженной в местоимениях «там» и «тут» и их производных («тамтам далёкого оркестра», «тупик тутошней жизни», «Матюхинская», «такая ужасная… тоска» и даже «Тамарины Сады»). Проанализировав – в том числе фонетически – нескольких знаковых фрагментов «Приглашения», филолог Дональд Бартон Джонсон обнаружил, что по мере приближения к развязке аллюзии на «тут» начинают превалировать, достигая своего апогея в самом конце, когда Цинциннат, лёжа на плахе, спрашивает себя: «Зачем я тут? Отчего так лежу?» – встаёт и уже бесповоротно выбирает «там»[558].

Какую роль в книге играют паук и бабочка?

С пауком в романе связана одна закономерность: каждое его кормление означает крах очередных надежд Цинцинната – например, на свидание с женой или на возможность узнать точную дату казни. В романе это плотоядное существо, тематически связанное с женой Цинцинната («бархатный паук, чем-то похожий на Марфиньку»), питается мухами, мотыльками и бабочками. Одну из них – «маленькую, в белом пушку» – паук высосал после того, как провалился побег Цинцинната, будто бы организованный Эммочкой, спина которой – важная деталь – «поросла белесоватым пушком».

Бабочка павлиний глаз (имаго, гусеница и куколка).

Гравюра на меди Джорджа Шоу и Фредерика Ноддера из «Сборника натуралистов».

Лондон, 1799 год[559]

Другая, более счастливая судьба ждала огромную ночную бабочку, попавшую в камеру в девятнадцатой главе; тонкие наблюдения о ней сделал Геннадий Барабтарло. Родион несёт бабочку пауку на съедение, но роняет полотенце, в которое она была завёрнута. Казавшаяся мёртвой бабочка (по описанию она похожа на павлиноглазку грушевую – самую большую европейскую ночницу) взмывает в воздух, уходит от преследования испуганного тюремщика и внезапно пропадает, «словно самый воздух поглотил её». Это чудесное воскрешение и таинственное исчезновение (на самом деле бабочка сидит около кровати Цинцинната и вылетит в выбитое окно ближайшей же ночью) ободряет узника и побуждает его закончить рукопись на торжественной ноте: «Всё, что я тут написал, – только пена моего волнения, пустой порыв, – именно потому, что я так торопился. Но теперь, когда я закалён, когда меня почти не пугает смерть». Последняя фраза кажется неотделанной, брошенной на полпути, но Цинциннат вычёркивает последнее слово и понимает: «В сущности, всё уже дописано».

Эскиз бабочки Lycaeides samuelis. Рисунок Набокова[560]

Умирает ли Цинциннат Ц. в финале книги?

На протяжении всей книги Цинциннат ставит