Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

не имев силы разоблачиться, и немедленно заснул как убитый. Спал крепко, но мало. Негр разбудил меня за час до прихода поезда в Балтимору.

Мая 15/3. В гостинице приняли, как водится, с холодом и пренебрежением. Очутившись один в комнате, я почувствовал себя необыкновенно жалким и несчастным, главное, оттого, что иначе, как по-английски, никто не говорит. Немножко поспал. Отправился в ресторан есть Breakfast и очень раздражился на прислужника-негра, никак не хотевшего понять, что я просто хочу чаю с хлебом и маслом. Пришлось идти в Office, где тоже никто ничего не понял. Наконец выручил какой-то господин, понимавший по-немецки. Едва я уселся, как пришел толстяк Кнабе, а вскоре я увидел Adele aus der Ohe с сестрой и ужасно им обрадовался; все-таки хоть по музыке мы свои люди. Вместе с ними отправился в карете на репетицию. Сия последняя происходила на сцене театра Lyceum. Оркестр оказался маленьким (всего играло 4 первых скрипки!!!), но недурным. О 3‐й сюите нечего было и думать. Решились вместо нее играть струнную Серенаду, которую музыканты не знали вовсе, а г. Резберг (капельмейстер) и не думал предварительно проигрывать, как мне обещал Рено. Концерт с Aus der Ohe сошел сразу хорошо, но с Серенадой пришлось возиться порядком. Музыканты были нетерпеливы, а молодой концертмейстер даже не особенно учтив, ибо слишком усердно давал чувствовать, что пора кончить. Правда, что этот несчастный путешествующий оркестр очень утомлен переездами. После репетиции отправились опять с aus der Ohe домой, в полчаса переоделись и сейчас же поехали в концерт. Как водится в дневных концертах, я дирижировал в сюртуке. Все сошло вполне благополучно, но особенного восторга в публике я не заметил, по крайней мере сравнительно с Нью-Йорком. После концерта поехали переодеваться домой, а не прошло и получаса, как приехал за нами колоссальный по фигуре и колоссально гостеприимный Кнабе. Этот безбородый великан устроил в мою честь у себя пиршество. Я застал там большое общество. Μ-lie von Femow, бывший друг Koтeка [816], очутившаяся в Балтиморе в качестве музыкальной учительницы, композитор и директор Консерватории Гамерик, глубокий старец Курляндер – пианист, Бурмейстер – композитор, Финк – профессор пения, очень остроумный и красноречивый застольный оратор, 2 сына Кнабе, 2 его племянника, музыкальный критик Sun’а (здешней газеты) и еще несколько господ, коих фамилии не помню и один из коих бывал в Петербурге. Последний потешил нас после обеда фокусами. Обед был бесконечный, страшно вкусный, обильный и едой, и вином, коего Кнабе усердно подливал в течение всего обеда. Начиная с середины обеда я почувствовал необыкновенную усталость и невообразимую ненависть ко всем, но главное, к двум соседкам: Μ-lie v[on] Femow и сестре aus der Ohe. После обеда беседовал со всеми понемножку, больше всего с старцем Курляндером, смотрел фокусы упомянутого выше господина, слушал ф[орте]п[ианный] концерт молодого пианиста Бурмейстера, курил и пил без конца. В 11½ Кнабе отвез меня и сестер aus der Ohe домой. Я повалился в постель как сноп и заснул сейчас же как убитый.

Мая 16/4. Проснувшись рано и позавтракав внизу, писал дневник и ожидал не без ужаса Кнабе, с коим предстояло осматривать город и достопримечательности. Приходил г. Сутро, еврей, брат того, что женат на красавице докторше прав. Кнабе явился, и мы вместе с сестрами aus der Ohe отправились в его карете мыкаться по Балтиморе. Погода скверная, дождливая. Балтимора очень хорошенький, чистенький город. Дома небольшие, все красные, кирпичного цвета, и с белыми, мраморными лестницами перед входом. Прежде всего поехали на фабрику Кнабе и осмотрели его огромное фортепьянное производство во всех подробностях. В сущности, оно очень интересно, и особенно некоторые машины весьма понравились мне; да и вид массы рабочих с серьезными, умными лицами, столь чистоплотных и заботливо одетых, несмотря на черную работу, оставляет хорошее впечатление. Но я ощущал ту особенную, американскую утреннюю усталость, которая тяготит меня здесь с первого дня приезда. С трудом даже говорил и понимал, что говорили другие. Стакан пива, предложенный Кнабе после осмотра, весьма ободрил меня. Оттуда отправились в центральный сквер, с чудесным видом на гавань и город. Оттуда в Peabody Institute. Это огромный дом-красавец, построенный на деньги богача Peabody. В нем заключаются: огромная библиотека, открытая для всех; галерея живописи и скульптуры (необычайно бедная и жалкая, что не мешает балтиморцам гордиться ею) и Консерватория. Последняя с внешней стороны превосходна. Кроме чудно устроенных классов она имеет 2 концертных залы, свою музыкальную библиотеку, массу инструментов и т. д. Директор ее – Гамерик, очень любезно встретивший и сопровождавший меня. Профессора – все мои вчерашние собутыльники. Молодой Бурмейстер сгорал желанием сыграть мне свою симфоническую поэму, и пришлось согласиться сесть и прослушать ее, несмотря на предстоявший в 3 часа выезд. Сочинение это свидетельствует о принадлежности автора к Листьянской группе молодых музыкантов, но не скажу, чтобы оно восхитило меня. Бурмейстер просил, чтобы я пропагандировал ее в России. Тотчас после того мы уехали домой укладываться и готовиться к отъезду, но по дороге Кнабе завозил нас смотреть кое-какие достопримечательности. Добрейший великан помог мне уложиться, угостил меня с aus der Ohe завтраком и шампанским и усадил в карету для отъезда на вокзал. Они уехали в Филадельфию, а я через пять минут после них – в Вашингтон. Ехал всего ¾ часа. Был встречен Боткиным. Поцеловавшись с ним, имел несчастие потерять шатавшийся передний зуб и с ужасом услышал из уст своих шипящие буквы с совершенно новым, особенным присвистыванием. Очень неприятно. Боткин довез меня до гостиницы Арлингтон, где им заказан был для меня превосходнейший, несказанно удобный, со вкусом и изящной простотой убранный номер. Отказавшись от поездки на скачки, я просил Боткина зайти за мной перед обедом и по уходе его взял ванну и переоделся во фрак. Обед был для меня устроен в Metropolitan Club, где Боткин и его сослуживцы-члены. Обедали мы вчетвером: он, я, Грегр, советник посольства, и Гансен, первый секретарь. Грегр – спортсмен, и как раз в этот день он на скачках взял первый приз. Гансен – музыкант. Оба очень милые, симпатичные. Гансен немного напоминает манерами г. Никитенко и вообще петербуржцев этого типа. Люди они молодые, но Гансен уже плешив. Обед был очень веселый, и я наслаждался счастьем говорить исключительно по-русски, хотя счастье это омрачалось констатированием печального факта, что мои ч, ш, щ шипят и свистят по-старчески. За обедом пришло сначала телеграфическое, а потом телефонное известие о возвращении посланника Струве нарочно для меня из деловой поездки в Нью-Йорк.