Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

к Майеру, где меня ожидал Руммель целых 1½ часа, чтобы проиграть 2‐й концерт. Однако мы его не играли, а вместо того я упражнялся в красноречии, т. е. доказывал, что мне нет никакого основания принимать его предложение дирижировать в каком-то концерте 17‐го числа даром. Завтракали с Майером в итальянском ресторане. Дома спал. В 7‐м часу неожиданно явился милый П. С. Боткин из Вашингтона. Он приехал нарочно для концерта. В 7½ за мной заехали Hyde и [его] жена. Второй концерт. Шла оратория Илия Мендельсона. Прекрасная, но несколько растянутая вещь. В антракте был таскаем по ложам к различным здешним тузам. Карнеги (симпатичный миллионер, основатель Music Hall) зовет обедать к себе в воскресенье, но я принять [предложение] не мог, ибо должен на весь день ехать к М-ру Smalls за город. Домой, отделавшись от всех, пошел пешком. Ужинал в ресторане внизу. Письма от Моди и Коли – брата. Сильный пожар где-то.

Мая 7/25. 51 год. Страшно волнуюсь в утро этого дня. В 2 часа предстоит концерт с сюитой. Удивительная вещь этот своеобразный страх. Уж сколько раз этой самой сюитой я дирижировал! Идет она прекрасно; чего бояться? А между тем я невыносимо страдаю!

Страдания мои шли все crescendo. Никогда я, кажется, так не боялся. Не оттого ли это, что здесь обращают внимание на мою внешность и что моя застенчивость тут даст себя знать? Как бы то ни было, но, переживши несколько тяжелых часов, особенно последний, когда в ожидании выхода пришлось вести разговоры с Fr. Mielke [806]и т. п., я наконец вышел, был опять превосходно принят и произвел, как говорится в сегодняшних газетах, сенсацию. После сюиты сидел в кабинете Рено и давал аудиенции репортерам (о эти репортеры!), между прочим, очень известному Жаксону. Заходил в ложу к М-тпе Рено, приславшей мне в это утро массу цветов, точно предчувствуя, что сегодня день моего рождения. Чувствовал необходимость остаться одному, и поэтому, продравшись сквозь толпу дам, окружавших меня в коридоре и пучивших на меня глаза, в коих я невольно и с удовольствием читал восторженное сочувствие, отказавшись от приглашений семейства Рено, я побежал домой. Здесь написал записку Боткину, что не могу, согласно обещанию, с ним обедать; затем, облегченный и насколько могу счастливый, отправился фланировать, обедать, заходить в кафе, словом, предаваться наслаждению молчания и одиночества. Очень рано лег спать.

Мая 8/26. Начинаю затрудняться относительно времени для писем и этого дневника. Осаждают посетители: репортеры, композиторы, авторы либретто, из коих один старичок, принесший мне оперу Wlasta, очень тронул меня рассказом о смерти единственного сына, а главное, целые вороха писем со всех концов Америки с просьбой автографа, – на которые я очень добросовестно отвечаю. Был на репетиции фортеп[ианного] концерта. Сердился на Дамроша, который, забирая все лучшее время, отдает мне остатки репетиции. Однако репетиция прошла благополучно. Переодевшись дома, завтракал один в 3‐м часу. Был у Кнабе. Он с Майером был у Мартинелли (где я их застал с компанией за шампанским); благодарил их обоих за превосходный подарок, сделанный вчера (статуя свободы). Как-то только пропустят в России эту штуку? Поспешил домой. Посетители без конца, в том числе две русские дамы. Первая из них: г-жа Мак-Гахан [807], вдова знаменитого корреспондента во время войны 1877 г., сама состоящая корреспонденткой Русских Ведомостей и Северного Вестника. Так как впервые мне пришлось разговориться по душе с русской женщиной, то случился скандал. Вдруг подступили слезы, голос задрожал, и я не мог удержать рыданий. Выбежал в другую комнату и долго не выходил. Сгораю от стыда, вспоминая этот неожиданный пассаж. Другая дама – Г-жа Нефтель, говорившая про своего мужа, доктора Нефтеля, так, как будто все должны знать, кто он. Но я не знаю. Был также г. Вейнер, президент Общ[ества] камерной музыки (с флейтой), с коим я переписывался из Тифлиса. Немного спал перед концертом. Хорики прошли хорошо, но если бы я меньше конфузился и волновался, прошли бы лучше. Сидел в ложах у Рено и у Hyde во время исполнения прекрасной оратории Дамроша-отца: Sulamith. На ужин к Дамрошу мы шли пешком с Рено и Карнеги. Этот маленький архимиллионер ужасно благоволит ко мне и все толкует о приглашении на будущий год. У Дамроша очень оригинальный ужин: мущины пошли к столу одни, а бедные дамы остались невдалеке. Ужин был обильный, но кухня американская, т. е. необыкновенно противная. Пили много шампанского. Я сидел рядом с хозяином и с концертмейстером Данрейтером. Говоря с ним про брата его, я в течение целых двух часов должен был казаться или сумасшедшим, или отчаянным лгуном. Он раскрывал рот от удивления и недоумевал. Оказалось, что я смешал в своей памяти Данрейтера-пианиста с Гартвингсоном-пианистом. Моя рассеянность делается несносна и, кажется, свидетельствует о моей старости. Между прочим, все ужинавшие были удивлены, когда я сказал, что мне вчера минуло 51 г[од]. Карнеги особенно удивлялся; им всем казалось (кроме знавших мою биографию), что мне гораздо больше. Не постарел ли я за последнее время? Весьма возможно. Я чувствую, что что-то во мне расклеилось. Довезли меня в карете Карнеги. Под впечатлением разговоров о моей старообразности всю ночь видел страшные сны… [808] По гигантскому каменному скату я неудержимо катился в море и уцеплялся за маленький уголок какой-то скалы. Кажется, все это отголосок вечерних разговоров о моей старости.

Г. Ромейко присылает мне ежедневно ворохи газетных вырезок обо мне. Все они без исключения хвалебны в высшей степени. 3‐ю сюиту превозносят до небес, но едва ли не еще больше – мое дирижированье. Неужели я в самом деле так хорошо дирижирую? Или американцы пересаливают?!!!

Мая 9/27. Погода сделалась тропическая. Макс, милейший немец из Нижнего Новгорода, устроил теперь мою квартиру так, что она вышла идеально удобна. Нет сомнения, что нигде в Европе нельзя иметь столь безусловный комфорт и покой в гостинице. Он прибавил 2 стола, вазы для массы присылаемых цветов и расставил иначе мебель. К сожалению, это как раз перед началом моих странствований. Вообще курьезную разницу констатирую я в обращении со мной всех служащих при гостинице в начале пребывания и теперь. Сначала ко мне относились с той холодностью и несколько обидным равнодушием, которые граничат с враждебностью. Теперь все улыбаются, все готовы бежать за тридевять земель по первому моему слову, и даже состоящие при лифте молодые люди при каждом моем путешествии вверх или вниз заговаривают о погоде. Но я далек от мысли, что все это результат на-чаев, которые я раздаю довольно