Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

Мистера Hyde. С ним, его женой, Дамрошем, супругами Рено и молодым Тома мы просидели в большом оперном театре на необычайно скучном концерте. Исполнялась оркестром и хором из 500 человек оратория Американского композитора Max Vogrich’a Captivity. Более пошлой и плохой музыки я еще никогда не слышал. Скука была страшная. Хотелось домой, но добрейшие супруги Hyde затащили меня с молодым Томасом ужинать к Delmonico. Ели устрицы, соус из маленьких черепах (!!!) и сыр. Шампанское и какая-то мятная жидкость со льдом поддерживали мой падавший дух. Домой они завезли меня в 12 часов. Телеграмма от [П. С.] Боткина [799], зовущая в Вашингтон.

Апр[еля] 29/17. Спал тревожно. После чая писал письма. Прошелся по 5[ – й] Avenue. Какие дворцы на ней! Завтракал дома, один. У Майера. Доброта и внимательность этого милого человека просто поражают меня, и я, по парижской привычке, все стараюсь постигнуть: чего ему от меня надобно? Но нет! – ничего. Он присылал Рейнгардта узнать утром, не надо ли чего-нибудь, и пришлось обратиться к его помощи, ибо без него я не знал бы, как поступить с телеграммой в Вашингтон. Дома был в 3 часа в ожидании г. William de Sachs [800], очень любезного, изящного джентельмена, любителя музыки и писателя о ней. При нем же явились пароходные приятели – французы: May, Buso и какой-то их приятель. Я очень им обрадовался и ходил с ними пить absynthe. Вернувшись, спал. В 7 часов за мной заехали Hyde с женой. Как жаль, что у меня нет слов и красок, чтобы описать этих двух оригиналов, столь ко мне ласковых и добрых. Особенно интересен язык, на котором мы беседуем: он состоит из курьезнейшего смешения слов английских, французских и немецких. Каждое слово, которое Hyde произносит, говоря со мной, есть результат громадного умственного напряжения, причем иногда проходит буквально целая минута, пока из неопределенного мычанья наконец испускается какое-нибудь невероятное слово, неизвестно какого из трех языков. При этом у Hyde’а такой серьезный и вместе такой добрый вид. Они довезли меня до Рено, дававших ради меня большой обед. Дамы были разряжены в бальные платья. Стол был весь уложен цветами. Около прибора каждой дамы лежал букет, а для мущин были приготовлены букетики из ландышей, которые, когда мы сели, каждый вздел в бутоньерку фрака. Около каждого дамского прибора стоял мой портретик в изящной рамке. Обед начался в 7½ часов и кончился ровно в 11. Я пишу это без малейшего преувеличения; таков здешний обычай. Перечислить все кушанья невозможно. В середине обеда было подано в каких-то коробочках мороженое, а при них аспидные дощечки с грифельным карандашом и губкой, на коих были изящно написаны грифелем отрывки из моих сочинений. Тут же я должен был на этих дощечках написать свой автограф. Беседа была очень оживленная. Я сидел между М-те Рено и М-те Дамрош, очень симпатичной и грациозной женщиной. Против меня восседал маленький старичок Carnegie, обожатель Москвы и обладатель 40 миллионов долларов. Удивительно его сходство с Островским. Он все время толковал о том, что нужно привезти в Нью-Йорк хор наших певчих. В 11 часов, терзаемый потребностью покурить и доведенный до тошноты бесконечной едой, я решился попросить М-те Рено встать. Через полчаса после того все разъехались.

Апр[еля] 30/18. Становится очень трудно писать – не нахожу времени. Завтракал я с моими французскими друзьями у них в Hotel Mortm. Rendez-Vous с von Sachs около Post-office. Ходили по Бруклинскому мосту. Оттуда отправились к Ширмеру, владетелю обширнейшего музыкального магазина в Америке, однако магазин и особенно металлография во многом уступают Юргенсону. Ширмер просил сочинений для издания. Дома принимал у себя журналистку Jvy Ross, приходившую просить написать для ее газеты какой-нибудь отрывок, и пьянистку Вильсон, порядочно мне надоевшую. После ухода ее я сидел на диване, как истукан, часа полтора предаваясь наслаждению покоя и одиночества. Не обедал. В 8½ часов был уже в Music Hall для хоровой репетиции. Хор встретил меня овацией. Пели очень хорошо. Уходя оттуда, я встретил около выхода любезного архитектора, строившего зал; он представил мне симпатичного, довольно толстопузого человека, своего главного помощника, талантом и деловитостью коего он не мог достаточно нахвалиться. Человек этот оказался чистокровным русаком, обратившимся в американского гражданина. Архитектор объяснил мне, что он анархист и социалист. Мы побеседовали с этим соотечественником по-русски, и я обещал побывать у него. Интересное знакомство. Видался тут же с милым семейством Рено. Остальной вечер посвятил легкому ужину и прогулке. Читал и перечитывал полученные письма. Как водится, плакал.

Мая 1 /19. Встал поздно. Сел сочинять статейку для Miss Jvy. Явился Рено с известием, что он устроил мне каюту на Furst Bismark, отходящем 21‐го. Боже! как еще далеко!!! Зашел за добрейшим Майером, с коим завтракал в превосходном итальянском ресторане. По Elevated отправились в Down Town. Только тут я увидел, до чего доходит оживление Broadway в известные часы. До сих пор я судил об этой улице по ближайшим к отелю частям ее, мало оживленным. Но ведь это ничтожная часть улицы в 7 верст длины. Дома в Down Town колоссальны до бессмыслицы; по крайней мере я отказываюсь понять, как можно жить в 13‐м этаже. Мы взобрались с Майером на крышу одного из таких домов; вид оттуда великолепный, но у меня голова кружилась при взгляде на мостовую Broadway. Потом Майер выхлопотал мне позволение посмотреть на государственное казначейство с его подвалами, в коих хранятся сотни миллионов золота, серебра и новых банковых и кредитных бумаг. Необыкновенно любезные, хотя и важные чиновники водили нас по этим подвалам, отворяя монументальные двери таинственными замками и столь же таинственным верчением каких-то металлических шишечек. Мешки золота, похожие на мешки с мукой в амбарах, покоятся в хорошеньких, чистеньких, освещенных электричеством чуланчиках. Мне дали подержать пачку новых билетов ценностью в 10 000 000 долларов. Наконец я понял, почему золота и серебра нет в обращении; мне только тут объяснили эту странность. Оказывается, что американец предпочитает грязные, отвратительные бумажонки металлу, находя их удобнее и практичнее. Зато бумажки эти, не так, как у нас, благодаря огромному количеству хранимого в казначействе благородного металла, ценятся больше золота и серебра. Из казначейства мы отправились в место служения добрейшего М-ра Hyde’а. Он директор какого-то тоже банкового учреждения и тоже водил меня по подвалам, показывая горы хранимых в них ценных бумаг. Были на Бирже, которая показалась мне несколько тише парижской. Hyde угощал нас лимонадом в местном кафе. Наконец мы