Потомок седьмой тысячи - Виктор Московкин

На кладбище он неуверенно ходил среди могил, шевелил губами, когда читал надписи на крестах, у некоторых задерживался, но ненадолго. Наконец увидел то, что искал: перед ним был квадратный холмик за железной оградой, обтесанный серый камень с высеченными фамилиями.

Он вошел в ограду, затуманенными глазами прочел на камне фамилии, осмотрелся вокруг. Братская могила оказалась ухоженной, дорожки к ней были посыпаны желтым песком, в самой ограде стояла крашеная скамеечка. Он опять провел рукой по лицу, словно освобождаясь от нахлынувших чувств, непослушными пальцами развязал мешок и с бережением вынул из него картонку. Несколько ярко-красных живых цветков лежало в ней.

Мимо проходили люди, навещавшие могилы родных, на него оглядывались. Он стоял не шелохнувшись, ничего не замечая вокруг. И его не тревожили.

— Дядя Родя! Неужто вы?

— Как будто я. — Гость бросил мешок у порога и стоял, оглядывался. В каморке ничего не изменилось, и, как видно, нынешние хозяева и не пробовали ничего менять: та же ситцевая, только еще более выгоревшая, занавеска посередине и Марфушино старенькое зеркальце на стене, даже ходики с покривившимся маятником, как и прежде, отсчитывали бег времени. Он перевел взгляд на рослого парня с темноватым пушком на верхней губе, с кудрявой шапкой волос, который обрадованно и несмело смотрел на него. В руках у парня ножик и какая-то невиданная зверюшка — гривастая, с мордой поросенка, — вырезал ее из куска дерева.

— Тебя-то не припомню, — сказал гость.

— Соловьев… младший…

— Прокопьево чадо! — удивился тот. — Младший… Семка, что ли?

Парень кивнул. Карие, с влажным блеском, глаза его смеялись.

— Эко ты вымахал, Семка. Поди, уж и при работе? Старшие-то где?

— Мамка скоро будет, на Широкую пошла. Лелька удрала куда-то… Да вы присаживайтесь… Иван и Петр в Питере у нас. Все в разброде… Я, дядя Родя, сейчас Егора Васильевича позову. Только что тут был. Вот обрадуется.

— Егора Васильевича? — гость не сразу понял, о ком идет речь. — Дерина, что ли? Ага. Ну, зови.

Парень мигом слетал за Егором Дериным, и тут гостю вновь пришлось подивиться: встретил на улице — не признал бы. Помнился мальчишкой, а сейчас стоял перед ним дюжий молодец — плечи прямые, густые черные усы лихо закручены, взгляд глубоко запрятанных глаз спокойный, пожившего человека взгляд.

— Марья Паутова будто видела тебя на кладбище, — басовито сказал Егор, здороваясь за руку. — Окликнуть не посмела — страшен показался. Постарел ты, дядя Родя, ох, как постарел! Совсем пришел?

— Совсем да не совсем, — неторопливо отозвался Родион. Он скручивал цигарку и с любопытством наблюдал за мельканием ножа в руках Семки; тот, освободив для Егора табуретку, уселся в стороне на сундук и снова принялся за свою поделку.

Егор поймал взгляд Родиона, оглянулся на Семку. На лице его мелькнула усмешка.

— Кого на этот раз выделываешь? — спросил он тоном взрослого, который обращается к занятому игрой ребенку.

Семка озорно подмигнул.

— Самолично его благородие господин Фавстов, — объявил он, приподняв зверюшку и показывая со всех сторон, — она и в самом деле чем-то напоминала тупого и злобного человечка. — Мой начальник, фабричный пристав, — добавил он для Родиона.

— Выгонят тебя из участка за эти штучки, достукаешься, — добродушно пообещал Егор. — В писари выбился, — кивнул он на парня, — при полицейской части.

— Э, как взлетел! — неодобрительно заметил Родион. Он опять с тоской в глазах оглядел каморку. А ведь было счастье, после понял, что было. Вот этот же Семка, еще совсем карапуз. Родион сидит на низенькой скамеечке и чинит ему обувку. Марфуша красуется перед зеркалом, собирается в город: ей предстоит привезти от Мироныча листовки. Родион ревниво приглядывается к ней. «Там на твои обновки смотреть не будут. Пришла незаметно, ушла незаметно, вот что надо, — ворчит он. — Чай, не на свидание. идешь». — «Чай-молочай», — смеется в ответ Марфуша. И хоть сердце раздирает ревность, но приятно слышать ее голос, приятно смотреть на нее, такую красивую и желанную… Близко не подпускала, но и от себя не гнала, и он терпеливо ждал, верил, что будет то время, когда и она полюбит. Но мучил всегда один и тот же сон: идет с ней по лесу и теряет ее, кричит, ищет — и найти не может. Просыпался в поту, наступало облегчение: привиделось, сон… Теперь все то время, когда было счастье, кажется сном. А явное: серый камень на братской могиле и ограда. Да еще память. Закроет глаза — и стоит она, словно не годы прошли, вчера только было.

— Вот вы говорите, дядя Родион, взлетел, — с горячностью произнес Семка. (До Родиона его слова доносятся будто издалека.) Парень бросил на сундук нож, свою поделку. Щеки разгорелись от волнения, с обидой смотрит на Дерина, который, пощипывая ус, умненько усмехается. — До чертиков надоела такая служба. Толк был бы какой! Нету толку. Сижу, как неприкаянный, нужных бумаг не вижу. Намедни пришла депеша из сыскного от Цыбакина. Как ни прилаживался, прошла мимо меня. Фавстов, читая, вздохнул: «Да горюха Бабкин…» А что горюха Бабкин? Его уж и кости сгнили. Что в ней, в бумаге? Крутись не крутись — не узнаешь. Давно, дядя Родя, собираюсь удрать, да вот Егор Васильевич…

Неодобрительный взгляд Дерина заставил парня внезапно смолкнуть. Он покраснел, снова потянулся за ножом и деревяшкой. Родион, погруженный в свои мысли, отчетливо слышал только последние слова. Понял: что-то недосказывают ему, таятся. Но не подал и виду.

— Живете как, рассказывай? — обратился он к Дерину.

— Живем… — Егор скрипнул табуреткой, глаза загорелись злостью. — Тут у нас такая благодать, дядя Родя, какой вроде еще и не было. Не помню… Вон он Фавстова выстругивает, душу отводит, — показал на Семку. — Хорош был Цыбакин, этот пристав еще лучше. Он не кричит, у него все тихо, и его боятся. Продает книжечки, картинки, на которых его императорское величество в собственном виде. Если не хочешь купить — отказывайся, не неволит, но помнить будет. Ваську Работнова за то, что отказался, в глухом переулке так уделали, до сих пор в больнице у доктора Воскресенского в бинтах лежит. Как будто и не было пятого года… Придешь, так увидишь. Люди себя начали бояться, не только ли что. Где бы всем вместе за справедливость постоять, а слышишь: «Да ну-е к черту, пусть дерутся, борются, кто хочет, я сыт». Кулаки сожмешь, с тем и отходишь. Было всколыхнулись после ленских событий. И все прошло. Тихо у нас, дядя Родя, куда как тихо.

Трудно было удивить Родиона рассказом после того, что сам испытал и видел, потому слушал спокойно, ничем не выдавал своего отношения. Одно только поразило в словах Егора:

— Сказал: придешь, так увидишь. Считаешь, возьмут на фабрику?

— С охотой, дядя Родя. Из тюрьмы да с каторги наш ученый инженер Грязнов берет охотно. Считает: наилучшая агитация, живой пример. Вот, мол, сколько вытерпел, как потрепало человека. А все почему? Попал под влияние агитаторов. Смотрите мастеровые и учитывайте — с вами такое же может приключиться…

— А я ехал сюда посмотреть, поклониться да прямиком в свою деревню, крестьянствовать, — раздумчиво сказал Родион.

— Смотри, дядя Родя, — сухо отозвался на его слова Егор. — Каждый для себя что-то ищет. Иван вон да Петруха Соловьевы недавно в Питер подались — в трактирные половые наниматься. Выгоднее.

— Они этого не говорили, чтобы половыми стать, — вступился за братьев Семка.

— Так вот, говорю, ехал, — продолжал Родион, не обращая внимания на последнее замечание Егора, — и не ожидал такого поворота. Обратно принимают… Смутил ты меня, Егор… И многие уже вернулись?

— Возвращаются. По зиме вернулся Маркел Калинин. Подосенова уже не дождемся — чахотка свалила, сообщили о нем… Об Афанасии Кропине пока ничего не слышно… Сам-то где отбывал?

— Долго сказывать… Ты о Петре Батушине не слыхал ли чего? Не пришел ли?

— Возвращался. — Егор помрачнел, дернул плечом, как от озноба. — Мы поздно узнали, что он домой объявился… Попугать даже не пришлось. Уберегли его сыщики, сплавили будто в Полтаву.

Родион без гнева, сокрушенно, покачал головой.

— Сначала думали: по молодости, с перепугу разговорился. Что был и чего не было сказывал. А уж после узналось: ему и речь-то на суде жандармский ротмистр подготавливал. Так и вышло: Бабкин указывал, кого хватать, — за добряка мы его считали, не гнали из слободки, как других, не особенно и таились, — а этот все изложил, что от него и не требовали. Ему ли не знать было всех тонкостей нашего дела, сам в боевой дружине состоял городовых дубасил. Защитник, присяжный поверенный Протасьев, говорят, за голову схватился, когда увидел Батушина в тюремной конторе за чашкой щей. Предупреждал осторожно еще до суда, а мы не верили, нельзя было поверить, что до такой подлости человек мог дойти… Спохватились, а его от нас уже отделили. Тогда еще тюремщики стали его оберегать.