Потомок седьмой тысячи - Виктор Московкин

— Только на себя, Алексей Флегонтович. Припомните, какими были наши фабричные десять лет назад, какими они стали теперь. Не сейчас, так через год, не через год, так через пять, но рабочие возьмут власть.

— Допустим, я могу понять, что так и будет. Но что делать вам в нынешних условиях? Надеюсь, вы слышали, что восстание в Москве подавлено… Скоро войска прибудут сюда, и начнутся аресты. Вы проиграли. Не лучше ли заблаговременно смириться самим?

— Рано говорить о том, что мы проиграли.

Грязнов рассерженно стукнул тростью о пол, возбужденно поднялся.

— Вот та самая неприкрытая наивность, — сказал он. — Поверьте, я с вами очень искренен. Кроме того, знаю больше, чем вы… Прекратите забастовку, для вас будет лучше.

— Это все, что вы хотели сообщить нам? — спросил Федор.

— Да.

— Вы ничего не говорите о том, будут ли удовлетворены наши требования?

— Еще неделю назад они могли быть частично уважены. Сейчас это исключено. Мастеровые приступают к работе на старых условиях.

— Вы действительно что-то знаете, чего не знаем мы, — медленно сказал Федор. Спросил, обращаясь к Подосенову и Калинину: — Что мы ответим господину директору?

— Что и раньше, — помедлив, сказал Подосенов. — После всего случившегося рабочие и слушать не станут, чтобы встать на работу на прежних условиях.

— Значит, будете упорствовать?

— До тех пор, пока не узнаем, что владелец идет на уступки.

— Хорошо. — Грязнов повернулся. Уходя, бросил с угрозой: — До сего дня я надеялся на ваше благоразумие. Теперь вы вынуждаете меня искать способы, как прекратить забастовку.

— Вы эти способы ищете все полтора месяца, — насмешливо откликнулся Федор.

Разговор с Грязновым заставил задуматься. Сидели молчаливо. Подосенов дописывал распоряжение об изъятии денег из кассы лабаза для закупки продуктов. Поставил подпись, дал расписаться Федору, затем протянул Маркелу. Хлопнул того по плечу.

— Что смурый? Напугался угроз директора?

Маркел неторопливо корявыми пальцами сложил бумагу, сунул в шапку и грузно поднялся.

— Пошел я, — сказал он, не отвечая Подосенову. — Так, если заупрямится приказчик, вести сюда?

— Тащи. Мы ему горячие припарки устроим. И смотри веселей, не наводи тоску на других.

— Веселого мало. Бабы каждый день подступаются — голодают, детишки Тенями стали. А поди-ка узнают, что ничего не добились…

— Так просто не сдадимся.

— Оно конечно, стоять будем.

Когда Маркел ушел, Подосенов сказал озабоченно:

— Грязнов не зря напирал, что-то у него на уме есть. Неужели в Москве все кончено? Евлампий, выходит, зря говорил.

— Евлампий две недели, как оттуда. За это время все могло быть.

— Если кончится забастовка ничем, как людям сказать об этом? Не то думали, когда поднимались…

— Еще ничего неизвестно. Но если даже и прекратим бастовать — полтора месяца много дали, на будущее пригодится.

— Да, будущее… Пока все для будущего… Давай-ка мы с тобой осторожничать. Директор обещал искать способы, а он человек дела. Уж что-нибудь да придумает… Квартира тебе подыскана, в безопасности будешь. Перебрался бы все-таки. Нельзя тебе дома…

— Есть у меня где. Лучшей квартиры не найдешь.

— Ну, смотри.

8

Варя встретила Федора нерадостно. Он разулся у порога, прошел по свежевымытому полу к кроватке дочери, стоял, затаив дыхание, боясь разбудить. Варя наблюдала за ним от стола, где перетирала чашки. Слабо попискивал на столе самовар.

Все последние дни Федор приходил поздно вечером и рано, когда Варя еще спала, бесшумно собирался и исчезал. Ей никак не удавалось с ним поговорить. Нет, так дольше оставаться не может. Наверное, есть женщины, которые покорно смиряются с тем, что выпало на их долю. Она не из таких. Прежде всего она хочет спокойной жизни, а он обязан позаботиться, чтобы ей было хорошо.

Имеет же она право на счастье? Если он не может этого понять, пусть как знает, она найдет в себе силы, чтобы устроить свою жизнь, так, как ей нравится.

Федор словно почувствовал ее пристальный взгляд, обернулся к ней. Лицо у него было доброе и смущенное.

— Опять сердишься, — огорченно сказал он. Подошел к ней и попытался обнять. Варя отстранилась. Он сел напротив, положил согнутую в локте больную руку на стол. Глаза у Вари наполнились слезами.

— Мне надоело сердиться, что толку? — капризно сказала она. — Я не знаю, что со мной будет… Твоя бесчувственность убивает…

— Ну зачем же так. — Федор улыбнулся растерянно.

— Я опять тебе говорю, уедем отсюда, — с мольбой попросила Варя. — Если не жалеешь себя, подумай о нас с дочерью. Каждый день я жду тебя, и мне кажется, что ты не придешь. Уедем, пока не поздно. Ничего нам не надо…

Федор смотрел в окно в узкую щелку между косяком и отогнувшейся занавеской. На улице сыпал сырой, крупными хлопьями снег, налипал на стекла. Назойливо стучали стенные ходики: не надо, не надо… А что в самом деле ему надо? Тридцать с лишним лет прожил. Как сон: в парнях — работа, гулянка, озорство, позднее тюрьма, встречи с разными людьми — и все переменилось. И теперь, видимо, до конца дней будут вечные волнения, будут тюрьмы… Говорят, у таких жены разделяют вместе все тяготы…

— Почему ты молчишь? — спросила Варя.

— Куда же сейчас с ребенком. — Надо бы сказать ей обо всем прямо, откровенно — и никак не решиться: жалко, слишком издергана за последнее время.

— Нет, не поэтому. Тебя удерживает другое.

— Это тоже правда.

— Поймите, вы не продержитесь и недели. Фабрика выписала на свое содержание казаков, уже готовят пожарку для постоя. Можно догадываться, что вас ждет… Пока не поздно, надо прекратить забастовку и подумать о себе. Если вы не скроетесь, вас схватят.

— Откуда тебе известно? — встревоженно спросил Федор. Всю усталость как рукой сняло, недоверчиво смотрел в ее заплаканное лицо. — Кто сказал о казаках?

— A-а! Не все ли равно. Главное, что это так. Брат не хочет тебе зла. Все может обойтись по-хорошему, послушайся меня, уедем.

— Когда ты об этом узнала?

— Утром. Он пришел и сказал мне… Ему тоже не хочется осложнений. А когда прибудут казаки, без этого не обойдется… И я тебя предупреждаю: или мы едем сразу же, или я еду без тебя. Лучшего выхода не вижу. Я не хочу, чтобы все произошло на моих глазах. Я не выдержу…

— Решай как знаешь, теперь я тем более не могу…

— Господи, надо же быть таким бесчувственным! — воскликнула Варя. Она прошла в другую комнату. Слышно было, как взбивала подушки, как легла. Федор сидел за столом, подперев ладонью голову. Ходики все тикали: не надо, не надо…

Вот почему с такой уверенностью говорил сегодня Грязнов, что еще неделю назад владелец фабрики мог пойти на некоторые уступки. Теперь он надеется на силу. Завтра же надо сообщить в городской комитет — пусть напишут в газету или отпечатают листовку. В городе сочувствуют забастовщикам. Может быть, общее возмущение заставит владельца отказаться от казаков. Так или иначе, моральной поддержкой фабричные рабочие будут обеспечены.

В наружную дверь раздался резкий стук. Федор поднял голову, насторожился. Вышла Варя, растерянно посмотрела на часы — половина первого. Стук повторился. Федор поспешно оделся, нащупал в кармане револьвер.

— Открывайте! Полиция! — прогремело снаружи.

Варя бросилась к комоду за ключом, передала Федору.

— Иди из кладовой, там окно с одними рамами.

Обняла торопливо, подтолкнула. Федор поцеловал дочь, оглянулся еще раз на Варю, слабая, виноватая улыбка появилась на его лице. Сказал с любовью:

— Прости, если можешь…

— Скорей!.. Уходи!

Федор вышел в коридор. В наружную дверь зло стучали, но ломать не решались — знали все-таки, кто живет в доме.

В кладовой было темно и холодно. Стараясь не зацепить что-нибудь, Федор пробрался к окну. На подоконнике белел снег, наметенный в щели. Он откинул крючок, рама скрипнула. Внизу густо росли ломкие кусты бузины, виднелся острый гребень сугроба. Федор взобрался на подоконник, прыгнул. Увяз по пояс. С трудом вытаскивая ноги, пошел к забору. Очевидно, Варя уже открыла дверь.

До забора оставалось не больше десяти шагов, когда сзади крикнули зычно:

— Через окно убежал!

Голос показался знакомым, но чей — вспомнить не мог. Подумал, что зря поспешил, не закрыл за собой кладовую, да и окно не прикрыл. Выбираясь из последних сил, рванулся к забору. Доски были пригнаны плотно, а подпрыгнуть, чтобы ухватиться за верх, никак не удавалось ноги глубоко вязли в снегу. Если бы не больная рука…

Сзади уже слышалось тяжелое дыхание городовых, шли прямо к нему, по следу. Рука наконец нащупала выбитый сучок — просунул всего два пальца. Но и этого оказалось достаточно, чтобы подтянуться. Сцепив зубы, вскинул простреленную руку на верх доски, ухватился. От боли потемнело в глазах, застучала в висках кровь. Перехватился здоровой рукой, висел, отдыхая.