Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

убегать или, наоборот, тяжело дышать, покрываться испариной и чувствовать, как у нее дрожат коленки, ноги становятся ватными, а руки непослушными (вы понимаете, конечно, что все эти красивости я цитирую из французских любовных романов), — а вот мне это как дождь о железную крышу. Даже меньше того. Дождь, когда на железную крышу падает, громко стучит. А у меня и того не было. Я хотела поговорить с господином Фишером, позадавать ему разные вопросы, а еще сильнее я хотела спать.

Наверно, мой холод, которого я и сама испугалась, сковал и господина Фишера. Поэтому он, якобы влюбленный в меня еще с моего раннего отрочества, даже руки не протянул, чтоб коснуться меня. Ну и правильно. А то получил бы пулю в лоб. Сам бы помер, и я бы под суд пошла. Кому от этого хорошо? А так мы оба живы и можем беседовать дальше. Он поднял голову и посмотрел на меня отчасти даже жалобно.

— А ведь я правду сказал, — сказал он.

— То есть? — на поняла я.

— Я влюбился в тебя тогда.

— Вы и тогда были со мной на «вы», — сказала я.

— Да, да, простите, — сказал он.

Я отошла на несколько шагов, встала в дверях второй комнатки, то есть маленькой спальни.

— Вот так-то лучше, — сказала я. — Вы меня простите великодушно, господин Фишер, но я не вижу ситуации, в которой мы могли бы перейти на «ты».

— Никогда? — спросил он.

— Разве что вы мне докажете, принесете бумаги с подписями и печатями, что вы мой дядя. Можно даже двоюродный. Хотите — с папиной стороны, хотите — с маминой. Но ведь нет же. — Он молчал. — И тогда еще один вопрос, думаю, последний на сегодня. Я вам… О нет, я не желаю оскорбить вас подозрением во лжи, но все равно я вам не верю. Взгляните на меня — я некрасива. Не смейте говорить, что я мила, обаятельна, образованна, остра на язык — какое это имеет значение, когда речь идет о чувствах сорокадвух-, сорокатрех- или сколько там летнего мужчины к шестнадцатилетней девице? Чем я вас так привлекла? Неужели богатствами моего отца? Ну неужели вы всерьез решили, что мой отец согласится на такой брак? Хотя, конечно, я не могу влезть в его голову: бог его знает, может, и согласился бы. Но не в том дело. Вы-то сами! Какая пошлость, какая расчетливость, это недостойно образованного человека. Вы ведь интеллигент, господин Фишер? Я не верю, что интеллигентный человек способен на такую подлость — ухаживать за некрасивой богатой девицей, чтобы потом въехать в ее имение, если не хозяином, то хотя бы мужем хозяйки, и спокойно наслаждаться богатой жизнью. Как-то это очень неинтеллигентно, господин Фишер. Или, может быть, — продолжала я, — вы действительно решили, что некрасивая девица, на которую, наверно, никто из ее аристократических сверстников или чуть постарше молодых людей никогда внимания не обращал, что она будет счастлива завести с вами роман, отдаться вам где-нибудь в гостиничном номере, а вы будете торжествовать. Морально торжествовать. Торжествовать маленькую половую победу над теми, кто богаче и знатнее вас. Вы еврей, господин Фишер. Наверное, вы врали моему папе насчет вашего отца майора, который выслужил дворянство. Не качайте головой. Даже если вы крещены в католичестве или лютеранстве, вы все равно остаетесь юношей из еврейской семьи, который досыта наелся одиночеством, презрением, бедностью и своей чуждостью на этом смешном имперском празднике, на этом карнавале, который скоро закончится. Очень скоро закончится. Кстати, вот почему все мечты жениться на богатой помещице — смешны. Потому что карнавал очень скоро кончится. Закроется. Его закроют. Придут и скажут: всё. Кончен бал, по домам.

— Почему? — вдруг вскричал Фишер. — Почему кончится? Кто его сможет закрыть?

Наверное, это волновало его сильнее всего.

Наверное, я попала в самую точку.

Наверное, он сильнее всего хотел быть богатым, знатным, знаменитым, жить в роскошном особняке, ездить четверкой или на дорогом английском автомобиле, принимать по четвергам, держать ложу в опере, быть представленным ко двору, и так далее, и так далее, и так далее…

— Но почему? — воскликнул он еще раз. — Это не должно, это не может закончиться. Во всяком случае, не на нашем веку.

— Я так чувствую, — сказала я. — Меня мое предчувствие никогда не обманывало.

— Я тебе не верю, — покачал головой он, — и вообще, это не ты. Это не ты, не ты, не ты, — повторил он несколько раз.

— Здрасьте! — сказала я. — А кто же?

— Не знаю, — ответил он, прикоснувшись рукой ко лбу. — У меня действительно болит голова. — Он поднялся, повернулся к окну, отошел на шаг, ловя сырой свежий воздух из фрамуги. — Но это не должно кончиться, — сказал он. — Во всяком случае, я здесь для этого. Все очень удачно совпало. Я буду с тобой откровенен: ты проглотила мою наживку. Ты подобрала кошелек.

— Позвольте, — возразила я, — вы хотите сказать, что…

— Да, именно это я и хочу сказать. Я положил кошелек на крыльцо за полминуты буквально до того, как ты вышла из дома. Я положил его так, что ты не могла его не заметить, а сам стоял, спрятавшись за уступом и водосточной трубой, примерно в пяти шагах. Это была очень удобная позиция. Маленькая щелка между трубой и стеной. Если бы дверь открылась и вышел кто-то другой и если бы кто-то другой прошел мимо крыльца, я бы тут же подскочил и подобрал бы оброненный кошелек. Оброненный мною. Но все вышло как я хотел. Как ты очаровательно и ловко притворилась, что слегка подвернула ногу! Как незаметно ты сунула кошелек в сумку! Клянусь, если бы я стоял хотя бы на пять шагов дальше — я бы ничего не заподозрил. Да даже стоя там, где я стоял, если бы я не знал, если бы я сам не подложил кошелек, — я бы тоже ничего не заподозрил.

— Хватит на «ты», — сказала я. — Но если бы я пнула этот кошелек ногой и пошла бы дальше, или отнесла бы его в полицию, или просто накупила бы себе на все деньги кофточек, шляпок, висюлек и шоколадок — что тогда?

— Тогда бы мне не повезло, — ответил он. — Но я знал, я знал, что мне повезет. Глядя на вас, я видел, как вам хочется самостоятельной жизни. Больше того, пару лет назад…

— Так сколько лет назад это было? — закричала я. Закричала так громко, что услышала, как в нижнем этаже прямо под нами заскрипела кровать и кто-то застонал. Наверное, я разбудила человека. — Сколько, отвечайте!

— Помиримся на