Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

Но я ее перебила:

— А зачем вы тогда тащитесь за мной по темным улицам сомнительного района?

— Мы просто идем домой, — сказала Анна.

— Вы женаты? — тут же спросила я.

В темноте было видно, как оба покраснели.

— Я здесь снимаю квартирку, — сказала Анна.

— А я провожаю барышню до дома, — подхватил Петер.

— Или наоборот? — спросила я.

— Отстаньте, — сказала Анна. — Он сказал правду. Я действительно здесь живу. Снимаю. Маленькую квартиру. Тут недалеко. Улица Гайдна, пятнадцать, если угодно.

— Тьфу, — сказала я и засмеялась.

— Не может быть! — сказала Анна. Она все поняла.

— Однако так, — заверила я. — Но, честное слово, я не нарочно. Так вышло. По объявлению. Еще одно подтверждение тому, что Штефанбург очень маленький город. Тысяча извинений, — обратилась я к Анне, — ваша фамилия, случайно, не Антонеску?

— Нет, — сказала Анна. — А что?

— Да нет, ничего, — сказала я. — Слава богу! Все-таки Штефанбург не такой уж маленький город.

Вот было бы смешно, если бы эта Анна оказалась дочерью госпожи Антонеску. Или Петер оказался бы ее сыном. Она же говорила, что у нее есть ребенок, на два года старше меня. Что она в разводе, а ребенок живет с отцом, то есть почти точный повтор нашей истории. Правда, она не сказала, ребенок кто — мальчик или девочка? Или она сказала, а я забыла. Но на всякий случай спросила у Петера:

— А вы?

— Что я? — не понял он.

— А вы не Антонеску? Или, по крайней мере, не знаете ли вы госпожу Эжени Антонеску? Сорока лет. Кажется, училась в Париже.

— Первый раз слышу, — сказал Петер.

— Слава богу! — сказала я.

— Что вас так радует? — спросил Петер довольно зло.

Я совершенно не могла понять, из-за чего он так злится. Но потом сообразила. Он, наверно, собрался остаться в квартире Анны, но теперь в моем присутствии ему, возможно, было неловко. Хотя, верней всего, я преувеличиваю. Я много раз читала в фельетонах Старого Пуделя, что современная молодежь совершенно потеряла стыд, совесть и малейшие понятия о приличиях. Так что, может быть, Петеру было совершенно наплевать на то, что какая-то шестнадцатилетняя девица с длинной красивой фамилией вдруг станет свидетельницей его столь неприличного поведения.

Ну, допустим, увидит. Ну и что? Старый Пудель писал, что любимый аргумент современной молодежи — это именно вот эти цинические и неуязвимые слова «ну и что?». Явился с плохо повязанным галстуком — ну и что? Ушел с четвертого курса университета и уехал в Америку — ну и что? Не встал со скамейки, когда в парке духовой оркестр играет гимн империи, — ну и что? Перестал бриться, чистить ногти, менять белье — и опять-таки, ну и что?

А в самом деле — ну и что? Эта Анна и этот Петер, скорее всего, не принадлежат к высшему обществу. У них нет строгих родителей, дядюшек и тетушек, бабушек и дедушек, соседей с графскими титулами, постоянных гостей в родительском имении. Нет всей этой многочисленной и добровольной полиции нравов, которая следит друг за другом и особенно за молодыми людьми. Наверно, Анна из какого-нибудь Андерваруша, а Петер, дайте-ка вспомнить, когда мы встретились два года назад на улице — разговор между каретой и коляской, — Анна же сказала, откуда он. Дайте же вспомнить. Дайте вспомнить.

— Вы из Триеста? — спросила я у Петера. — Что-то такое припоминаю.

— Из Белграда, — сказал он.

— Да, да, конечно, — сказала я. — Когда-нибудь мы будем и в Белграде.

Честное слово, я не имела в виду ничего оскорбительного для его национальной гордости. Я могла точно так же сказать: в Лондоне, в Париже, в Петербурге. Я имела в виду просто — когда-нибудь мы все вместе, вот так, окажемся в Белграде. Будем гулять по белградским улочкам.

Но почему-то я не сказала: «Когда-нибудь я приеду в Белград. Побываю в Белграде. Навещу Белград», — или что-то еще в этом роде. Я сказала именно так, как я сказала. «Когда-нибудь мы будем и в Белграде».

— Никогда! — вдруг закричал Петер, ощерившись. — Запомните это! Фройляйн такая-то фон еще как вас там! Вы не будете в Белграде никогда!

— Успокойтесь, — сказала я. — Вы совершенно правы. В том смысле, который вам послышался в моих словах, мы…

— Вы, вы! — закричал он, не дослушав.

— Мы! — закричала я еще громче и постучала себя левой рукой в грудь, а правой рукой подкрутила воображаемые усы. — Вот в этом смысле мы никогда не будем в Белграде. Даю вам честное слово имперской аристократки! Но не потому, что мы такие добрые и хорошие, а потому, что у нас сил не хватит. Вы довольны?

Он хмыкнул и замолчал.

Какой он смешной — этот патриотизм малых стран и народов! Все время им кажется, что кто-то их хочет проглотить, схряпать и прожевать. Ну да, конечно. Не без этого. Но, с другой-то стороны, что ему, студенту Штефанбургского университета, или Высшей технической школы (не знаю, где он там учится), или Имперского коммерческого училища — что ему с того, какой флаг будет болтаться над дворцом в центре его столицы? Я подумала: а мне будет все равно, какой флаг будет мокнуть под дождем и задубевать на морозе над Королевской канцелярией в центре Штефанбурга? Или над нашим сельским домом в табельные дни? Смешно сказать — наверное, все равно. Это странно.

Ну, а раз он из Белграда, то тем более. Они могут чувствовать себя совершенно свободными в этом городе. Он студент. А интересно, чем Анна занимается? Может быть, тоже посещает курсы, только женские? Тоже прилежная ученица из мещан? Из тех, кто, по словам моего папы, будет определять судьбу нации всего через поколение.

— Я приехала из Вены, — вдруг сказала Анна, как будто бы прочитав мой вопрос у меня в голове. — Осмотреть здешние музеи. Коллекцию графа Нановски. Она недавно открылась в Бельведере для всеобщего обозрения.

Боже, как она неловко врет! А два года назад что она тут, извините за выражение, обзирала?

— Два года назад, — ответила Анна моим мыслям, — я еще жила здесь и заканчивала женскую гимназию. А потом папашу перевели в Вену. Он служит в Генеральном штабе. Полковник. («Надеюсь, не Редль?» — подумала я, но вслух говорить не стала.) А сюда я приехала действительно, — она напористо и убедительно выговорила это слово и повторила его, — действительно, чтобы посмотреть новый музей. Мой отец воспитывает меня в любви к изящному.

— Мой меня тоже, — сказала я.

Вот мы и пришли.

Я подергала дверь. Она была закрыта, потому что