Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

времени было пять минут двенадцатого. Но в окошко швейцарской стучать не пришлось. Швейцар услышал наши голоса, отодвинул засов. Мы вошли. Он воззрился на меня, не узнавая.

— Второй этаж, левая, — сказала я. — Вспоминайте, живенько. А то деньги назад.

— Да, да, да, добрый вечер, барышня. Пожалуйста, проходите, — сказал он, совершенно не обратив внимания при этом на Анну и Петера.

Наверно, они были давние постояльцы.

Конечно, если б я была вредная девчонка, я бы стала долго и церемонно прощаться с Петером, глядя с тайной и ехидной ухмылочкой, как он не знает, что делать. То ли сразу пойти вместе с Анной в ее квартиру, прибавив что-нибудь типа «я уж, с вашего позволения, провожу свою приятельницу до двери», либо сделать вид, что он действительно провожал ее до дому и сейчас пойдет восвояси, чтобы потом тихонько вернуться. Нет, я, конечно, была злой девчонкой, но уж не настолько. Поэтому я помахала им рукой, сказала «пока, пока!» и взбежала по левой лестнице на второй этаж, надеясь, что Анна живет не в соседней квартирке. Я остановилась на верхней лестничной площадке, задержала дыхание, прислушалась. Слышно было, как швейцар что-то бубнит. Потом какие-то шаги вдаль. Слава Создателю, она жила на правой стороне. Закрытая дверь. Железный скрип задвижки. А может быть, Петер и в самом деле пошел домой. Ну да бог с ними.

Я отперла дверь квартиры. Тьма там была кромешная, потому что окна смотрели не на улицу, где был хоть какой-то свет далеких фонарей и слабое сияние города внизу под холмом, а прямо, можно сказать, на склон холма, заросший кустами. Я зажмурилась (я всегда жмурюсь в темноте — зачем тратить глаза, когда все равно ничего не видно) — и стала вспоминать, справа или слева стоит столик со свечками и спичками. Но тут вспомнила, что в доме есть электричество. Выключатель (я точно помнила, что он справа) пошарила правой рукой и нащупала фаянсовый кругляш с медным барашком. Повернула барашек: щелк, щелк — никакого впечатления.

— После одиннадцати они выключают электричество, — раздался голос из темноты. — Не бойтесь.

Я вытащила из-под блузки револьвер и для начала выстрелила в темноту.

— Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь! — раздался крик.

Чиркнула спичка. Загорелась свечка.

— Держите свечку ближе к груди, — велела я, прицеливаясь и всматриваясь в незнакомца. — Чтоб я сразу попала в сердце.

— Шутница, — сказал он. — Я всегда знал, что вы очень остроумная барышня.

Тьфу ты, господи! Это был господин Ничего Особенного, он же адвокат Отто Фишер.

— Вы не боитесь, случайно, спустить курок? — сказал он. Я молчала. — Мне повезло, что вы не умеете стрелять на голос, — сказал он. — Но, по-моему, вы повредили диван. А если бы вы попали в меня?

— Закон на моей стороне, — возразила я. — Вы, как адвокат, должны это знать.

— А вы-то откуда знаете? — спросил он.

— Читала в книжках, в английских романах про сыщиков, — сказала я. — Там присяжные в таких случаях всегда оправдывали девушек.

— У нас не действует англо-саксонское право, — сказал адвокат Отто Фишер. — У нас право континентальное, романо-германское.

— Веселый разговор, — признала я, продолжая в него целиться. — Вы забрались в мою квартиру, чтобы читать мне лекции по сравнительному правоведению?

— В вашу квартиру? — спросил он, хихикнув. — А вы уверены в том, что она ваша, барышня?

— Но уж не ваша точно, — сказала я. — Давайте, господин Фишер, или как вас там, — я отступила к двери, — давайте попрощаемся по-хорошему. Выматывайтесь, проще говоря, а то я папе наябедничаю.

— Это я наябедничаю вашему папе, — сказал он. — Сообщу ему, что я вас нашел и что с вами все в порядке. А дальше он сам будет решать — оставить вас здесь, самому заявиться и уговаривать или вызвать полицию.

— То есть это папа вас послал? — спросила я.

— Ну, разумеется, — ответил он. — Намекнул эдак, не худо, мол, узнать, что у этой бестии на уме и где она собралась ночевать. Неужели и вправду у своей мамаши? Насчет вашей мамы проверить было все очень просто. Вы знаете, барышня, с тех пор, как в дома провели электричество, проводить сыскные действия стало гораздо легче. В любую квартиру, в любой особняк может заявиться нахмуренный молодой человек в синем мундире городской электрической службы. Но в случае с вашей мамой было еще проще. Швейцар побожился, что вы там были утром, а примерно в два часа пополудни ушли и более не возвращались. Поэтому оттуда я поехал сразу сюда. Вы, наверное, спросите, барышня, как я узнал ваш адрес? Попробуйте догадаться сами. — Я молчала. — Открою вам этот маленький секрет, — сказал он. Он встал, поставил свечку на стол, зажег другую и третью. Три свечки довольно хорошо освещали комнату. Мне стало любопытно, и я совсем расхотела его убивать. — Вот, глядите. — Отто Фишер вытащил из саквояжа страничку городской газеты. — Спрячьте пистолет, пожалуйста, а то я немножечко нервничаю. Вдруг у вас от удивления вздрогнет палец, и вот тут уже закон будет явно не на вашей стороне, потому что вся обстановка — три свечи и раскрытый саквояж — будет свидетельствовать о том, что мы с вами просто мирно беседовали.

У меня был не пистолет, а револьвер. Из револьвера от случайно дрогнувшего пальца выстрел не получится. Надо сильно тянуть крючок, чтобы перекрутить барабан и взвести курок, а потом его спустить. Поэтому револьверы рекомендуют барышням и начинающим. Но господин Фишер, наверно, не разглядел. Ну и ладно — пусть понервничает.

Вдруг в дверь постучали.

— Кто? — крикнула я.

— Это, как это, с вашего позволения, стреляли или что? — раздался голос швейцара.

— Или ничего, — ответила я. — Все живы. Все спокойно. Идите спать.

Слышно было, что швейцар потоптался за дверью, покряхтел, покашлял и ушел.

— Вот, вот, — сказал Отто Фишер, кладя газетный лист на стол, — полюбопытствуйте.

Я увидела страничку объявлений с выдранным клочком. Это была именно та страничка, которую я читала в кофейне сразу после того, как нашла кошелек. И выдран был именно тот самый лоскуток с объявлением о том, что сдается квартира на улице Гайдна. Смешно, но на бумаге даже остались желтые пупырышки — следы моих слез, когда я так глупо и так искренне плакала над собственной скупостью и бесчувственностью, над тем, что я сначала хотела подарить своей любимой, драгоценной госпоже Антонеску восемь тысяч крон и буквально через две секунды собралась пригласить ее в кафе, истратив на это дело две кроны.

Понятно. Мне все стало понятно.

— Вот! — торжествующе сказал Отто Фишер. — Я увидел это в кофейне, за вашим столиком. Я увидел этот выдранный лоскуток