Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

своих мировых идеалов и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского – интеллигентного общества, то всё равно ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться; дешевле он не примирится, – конечно, пока дело только в теории. Это всё тот же русский человек, только в разное время явившийся. Человек этот, повторяю, зародился как раз в начале второго столетия после великой петровской реформы, в нашем интеллигентном обществе, оторванном от народа, от народной силы»[333].

Кто субъект это мировой политики? Государство, народ или особая прослойка образованных? Может ли быть этим субъектом скиталец, тот основной тип бытия без почвы, места, родины, бесцельного, ненужного и лишнего человека? Вот здесь нужно быть особенно внимательным к этому многомерному различию между политикой, как политикой реальной, и политикой, сформировавшейся в борьбе литературных направлений, позиций, идей. Не получается ли так что в речи своей Достоевский и выявил некие условия имперской политики литературы в качестве негативного опыта, как не-политики, или политики, явно противостоящей общему ходу развития имперского самосознания, повелевающего трансцендентного Субъекта (Царь, самодержавие).

13. Где провести грань между скитальцем (быть-для-себя) и «всецело веком» (быть-для-других). Устранить разрыв и примирить может только особое состояние народного единства – «братство»:

«Надо сделать братство во что бы ни стало. Но оказывается, что сделать братства нельзя, потому что оно само делается, дается, в природе находится. А в природе французской, да и вообще западной, его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка, усиленного самосохранения, само промышления, самоопределения в своем собственном Я, сопоставления Я всей природе и всем остальным людям, как самоправного отдельного начала, совершенно равного и равноценного всему тому, что есть, кроме него. Ну, а из такого самопоставления не могло произойти братства. Почему? Потому что в братстве, в настоящем братстве, не отдельная личность, не Я, должна хлопотать о праве своей равноценности и равновесности со всем остальным, а все остальное должно бы было само прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному Я, и само, без его просьбы, должно бы было признать его равноценным и равноправным себе, то есть всему остальному, что есть на свете. Мало того, сама-то эта бунтующая и требующая личность прежде всего должна бы была все свое Я, всего себя пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив, отдать его обществу без всяких условий»[334].

Достоевский пытается добиться именно такого, обратного эффекта, полного и сокрушительного слияния одной личности с другой; тем самым устранить какие-либо отличия, определяющие разнообразие Я-идентичностей. Никакая обособляющаяся себя личность не может считаться полноценной и достигнуть внутреннего синтеза, высшей гармонии. Эгоистическое «я» должно быть принесено в жертву общему, целостному народному бытию. Другими словами, требуемой народной идентичностью обладает лишь коллективное «мы», в котором отдельное «я» не сможет обособляться, стремиться к обособлению.

14. Избранный тон речи – апокалиптический. Достоевский не перестает предупреждать о наступлении «последних времен». В литературном опыте (который, конечно, надо отличать от полемических сочинений и «Дневника писателя») Достоевского мы находим острое переживание времени, которое поддерживает ритм и «скорость» событий в повествовании. Мы определили это время как «вдруг-время» и ввели это понятие как основу в определение поэтической онтологии Достоевского. «Вдруг-время» – это время предостережения. Оно каждый раз заканчивается, не заканчиваясь: мгновения следуют одно за другим, поддерживая друг друга и обещая завершение всех времен. Мы изучали «вдруг-время» с точки зрения определяющих повествование Достоевского топологических характеристик, что позволило, в конечном итоге, найти произведенческое единство литературного опыта. «Вдруг-время» атакует наше восприятие из пустоты формы, которая заполняется мгновениями, оставаясь открытой и незаполняемой. Собственно, в пушкинской речи латентным образом сохраняются все эти характеристики «вдруг-времени», ничего устойчивого, все находится в движении, каждая мысль в стадии мгновенного разрешения. Сила и пластика художественной выразительности зависит у Достоевского-автора от способности к миметическому освоению времени. Но это время, как мы повторяли, заканчивающееся, апокалиптическое. «Вдруг-время» – это есть мимесис заканчивающегося времени, мимесис отрицательный.

Времени как будто и нет, оно теперь – лишь одно из мгновений.

15. Не получается ли так, что под видом этой подражательности скрывается некая мазохистическая переменная (страдание как первоначальное условие самой подражательности). Иначе говоря, мука, боль, мучения, т. е. переносимое страдание и является начальным условием подлинного перевоплощения. Способность перевоплощаться – это не что иное, как умение сострадать, проникаться чужим страданием как своим. Тем более интересно пояснение Достоевским своей позиции в ответе Градовскому: отказ признать гражданское состояние «рабства» («крепостное право»), которое явно противостоит чувству «всемирной отзывчивости». Так он утверждает, что истинное просвещение «через Христа» создает условия братства, устраняющего любые рабские отношения просто самим фактом следования догмату христианской любви.

Другими словами, перевод вполне гуманистических христианских идей на язык психиатрии и психоанализа: сострадание и страдание, любовь/ненависть могут оказаться элементами садомазохистской стратегии. И это часто наблюдается в литературе Достоевского.

2. Каменный гость

(Вокруг памятника Ф.М.Достоевскому)

Статуя Командора:

Я на зов явился

А. С. Пушкин

1. Спускаясь по лестничному скату библиотеки имени В.И. Ленина столкнулся с громадных размеров каменным истуканом: «Ну и что это за урод?! Никогда не видел ничего подобного!». Оказалось, что это памятник Достоевскому; кстати, и совсем не похож… Вижу голову-куб, и, если присмотреться, насаженную на мощную шею другого великого русского писателя-пророка… Солженицына!

На мой взгляд, конфликт памятника с окружающей средой должен разрешаться в пользу человеческого масштаба. Еще памятны великие образцы Ренессанса, что поддерживали своим величием сложившееся целое европейского пространства городской площади или перекрестка, церковного двора и даже отдельной ниши. Сегодня это уже невозможно! Человек в виде монументального образа больше не передает идеи человеческого. Монумент, приравненный тотему, легко становится материальным символом мифологии государственного насилия. Следовало бы утверждать новую камерность человеческой жизни. Скульптура известного писателя – лишь знак памяти, напоминание, а не проявление сверхчеловеческой воли к власти. В современном городах Европы и России, например, там, где еще есть свободные пространства центральных улиц – углы площадей, перекрестки и «пятачки», – находишь малую парковую скульптуру и много еще других локальных памятников-украшений, придающих городу некую атмосферу участия. Так и памятник известному лицу должен скорее прятаться от толпы, «выглядывать» и тут же исчезать, быть может, его нужно