Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

уже познал большевистскую дисциплину, но каким-либо образом затем оказался вне партии, спрос был велик. Чем был так опасен бывший большевик? И как он мог объяснить подобные пятна в своей биографии?

4. Временное затмение или злая воля?

Коммунисты, вышедшие из партии по своему желанию, не могли рассчитывать на легкое восстановление в ее рядах. «Бывшие» считались опаснейшим элементом, рассерженным и обозленным, чинившим разные козни против партии. Они выстраивали свое видение революции, относились критично к нынешней партийной линии, создавали заговоры с осколками мелкобуржуазных партий с целью если не свержения советской власти, то радикального изменения ее курса. XII съезд РКП(б) отдал местным организациям распоряжение не принимать никаких «бывших». Повторный прием в ряды большевиков провозглашался недопустимым[546].

За исключением из партии следовало, как правило, повышенное внимание со стороны спецслужб. 25 ноября 1922 года ГПУ просило Томский губком «срочно прислать списки всех исключенных из правящей партии начиная с сентября 1921 г.»[547] В августе 1923 года Секретариат ЦК выслал ответственным руководителям партийных коллективов секретный циркуляр: «За последнее время наблюдается появление групп из бывших членов партии, исключенных и добровольно вышедших, враждебно относящихся к Советской власти. В большинстве случаев в состав этих групп входят карьеристские или анархические элементы, из которых некоторые занимали ранее ответственные посты. Ныне находясь вне партии, они вносят деморализацию не только в беспартийную массу, но и в ряды отсталых членов РКП, с которыми у них сохраняются старые связи. Выдвигая нередко „левые“ лозунги – борьба с нэпом, необходимость рабочей революции и т. д. – прямо или косвенно они борются против политики РКП, блокируются с меньшевиками и эсерами и являются в большинстве случаев зачинщиками и организаторами разных „волынок“ на фабриках и заводах». В целях беспощадной борьбы райком предложил взять на учет, внимательно следить за их выступлениями «и добиться полного прекращения всяких сношений членов РКП с этими элементами»[548].

Хотя разные постановления о тотальном остракизме были отменены в середине 1920‐х годов, формальные и неформальные ограничения на прием «бывших» в партию продолжали действовать. Во-первых, в отношении сроков: в то время как директива партийного аппарата гласила, что все материалы о приеме в кандидаты, поступающие в райком, должны быть обработаны в течение не более десяти дней, для «бывших членов РКП(б)» делалось исключение. Нужно было время для тщательной проверки таких кандидатур. Во-вторых, всякий прием «бывшего» требовал специального одобрения горкома[549]. Партийные бюро ленинградских вузов вели учет «имевших перерыв во время пребывания в партии». Указывались следующие обстоятельства: «не прошел переписи по болезни», «выбыл по потере связи с парторганизацией», «выбыл механически из‐за отдаленности ячейки», «вступил в партию в 1918 году, но из‐за отъезда на фронт не получил партийных документов» и т. д.[550] Быков М., студент Института инженеров путей сообщения, «по слабости здоровья» выбыл из РКП(б) в 1922 году, но после продолжительных мытарств был восстановлен[551]. «Механически выбывшей» Диковой М. А. из комвуза тоже с горем пополам удалось вернуть себе партбилет в 1924 году[552].

На самовольные выходы смотрели гораздо жестче. В 1921 году начался отток из партии по причине несогласия с НЭПом, причем групповые выходы стали распространенным явлением. В целом ряде уездов в 1921 году и в начале 1922 года ежемесячно выходило из партии до 10 % членов[553]. Тыдман извинялся перед ячейкой Ленинградского института инженеров путей сообщения: «Нэп, его отрицательные стороны вызвали чрезвычайно тяжелую борьбу, разочарование. Очень тяжело было освоиться с новой обстановкой после продолжительной варки в самой гуще „военного коммунизма“. При виде свободно спекулирующих, пьянствующих и „капиталистически накопляющихся“ нэпманов испытывал мучения собаки, вынужденной терпеть соседство кошки». В 1924 году Тыдман просил о восстановлении членства в партии, но без успеха[554].

Если политически зрелый студент не подчинился линии партии, то это не могло быть непреднамеренно, считала партия. Только отступник не стал бы отрекаться от своих взглядов после повторных указаний на их контрреволюционное значение. Что же мог сделать «бывший», чтобы искупить свой проступок? Какие дискурсивные ресурсы мотивировали повторное вступление в партию?

Заявление о восстановлении в рядах РКП(б), направленное в 1923 году в Западно-Сибирский медицинский институт Шангиным-Березовским, было попыткой восстановить свое доброе партийное имя[555]. Сын иногородца-зырянина, «занимавшегося всю жизнь хлебопашеством», Шангин-Березовский окончил второклассную учительскую школу в 1912 году. Оттуда он был направлен в Уфимскую губернию на пастырские курсы, выпускавшие дьяконов и попов, но полученное образование помогло не совершить ошибку. «Несмотря на то, что я воспитывался в семье наемного крестьянина – религиозного фанатика, я рано потерял веру в святость церкви. Поэтому, не желая быть представителем обманщиков народа, попов, я против воли родителей вместо пасторских курсов уехал в Омск и поступил в 1912 г. в фельдшерскую школу». Рассказчик подробно объяснял свое решение избавиться от пут религии: «Изучая здесь естественные дисциплины, я окончательно убедился в правоте своего поступка и уже со второго курса совершенно порвал с религией, за что, конечно, получил с проклятиями письмо от родителей».

Шангин-Березовский старательно создавал контраст между отправной точкой своего жизненного пути – семьей, погрязшей в суеверии, – и сознательностью уготованного ему будущего. Но никакие поэтические ухищрения не могли рассеять тучу, висевшую над автобиографом. Ему предстояло объяснить, как можно дважды обратиться в одну и ту же веру. Прежде чем взять быка за рога, рассказчик постарался растрогать читателя. «В 1914 году я был отдан в солдаты» – эта уже знакомая пассивная конструкция подчеркивала несознательность Шангина-Березовского и объясняла, почему начало революции вызвало в нем недостаточный энтузиазм:

Будучи совершенно неподготовленным политически, я не мог понять и правильно оценить февральской революции. Я радовался наравне со всеми, думая, что настал конец царской тирании, а из‐за красных лозунгов в феврале не видел оскаленных зубов буржуазии и не мог полностью оценить предательской политики социал-предательских партий. [Только следующей осенью] впервые я понял значение февраля, а затем октября 1917 г., которые к моему стыду прошли мимо меня, не захватив в свой революционный штурм буржуазии. Черная Колчаковщина открыла глаза на это.

Описывая здесь то, что должно было быть его подлинным обращением, Шангин-Березовский преподносил себя рьяным большевиком: «Еще будучи фельдшером в реальном училище, я пытался связаться с подпольными организациями, но благодаря полной конспирации это сделать не удалось». Трагическим образом случилось обратное: его вынудили вступить в ряды врагов. «В 1919 г. весной я был мобилизован Колчаком как фельдшер». Но душой автобиограф был непоколебим: непродолжительная служба у белых не выбила Шангина-Березовского из колеи, и при первой же возможности он проявил свои истинные убеждения.