Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

Стенограммы партсобраний Ленинградского комвуза 1923–1924 годов раскрывают, что стояло за короткими вердиктами партийных проверочных «троек». Понятней становятся стратегии прочтения автобиографий «бывших», нюансы оценки их заигрываний с «мелкобуржуазными» партиями. Неписаные правила опроса бывших эсеров раскрывают партийный подход к политическим прегрешениям. Степень дискурсивной маневренности в этом деликатном деле зависела от способности соотнести тот или иной конкретный биографический случай с известной историей «примиренческих» политических партий. Автобиография бывшего эсера должна была доказать владение большевистской историографией в настоящем и продемонстрировать незнание таковой в прошлом: автор когда-то полагал по наивности, что, примыкая к эсерам, он продвигал революционное дело. Только позже становилось ясно, насколько он ошибался.

Рябков Яков Петрович в 1906 году состоял в партии эсеров. «Я хотел посвятить себя партработе и [вступить] в первую партию, которую мне удалось найти. Это была партия эсеров. Если бы впервые нашел партию большевиков, то вступил бы [в нее]»[533]. Николаев из комвуза заявил, что «до 1919 года в Ленинграде не знал о том, что такое большевики и эсеры, а знал только о народниках» – приемлемых протореволюционерах[534]. Бывший эсер Иванов из того же комвуза признал, что «волна революции захлестнула», только в первый момент направила не в ту сторону («Ведь никакой учебы я не проходил»). Проблема, однако, была в том, что его однокурсник Блюм работал бок о бок с ним в Выборгском районе. «У нас преобладала большевистская организация, – разоблачал Иванова Блюм. – И сказать, что нельзя было разобраться в разнице между большевиками и эсерами, нельзя»[535].

Еще одного комвузовца Антона Резцова винили в том, что он «не понял Февральской и Октябрьской революции», не разобрался в диктатуре пролетариата. «При выступлении эсеров в Саратове его участия не видно». Защищать советскую власть не стал. «Говорит, что был болен, но это верно и неверно». «Я еще до школы понимал, [есть] бедные и богатые, но не знал, что существует пролетариат и буржуазия, и между ними идет борьба, – оправдывался Резцов. – В Февральскую революцию я пробудился политически, но меня тогда никто еще не направил на революционный путь, я много не понимал…»[536]

Удачная апологетика предполагала неспособность разобраться в партийных различиях в прошлом. Интеллигенту Резцову было чему учиться у рабочего Кононова, который объяснял свой выход из партии эсеров четко: «Наш руководящий центр с 1917 г. взял неправильный путь, и мы вместе со своим центром делали известные преступления перед революцией. Но пришло время, когда мы сказали: нет, это не то. <…> Мы заклеймили позором всех наших вождей, которые нас вывели на этот позорный путь»[537]. Заявление Кононова выглядело выигрышнее выступления Резцова в силу, во-первых, способности Кононова однозначно заклеймить эсеров как врагов революции, во-вторых, классового происхождения автобиографа – рабочему было не по пути с мелкими буржуа.

Студент Ленинградского комвуза Трофим Дектяренко намекнул на связь между социальным окружением и партийным выбором – чем ближе к рабочим, тем ближе к РКП. Поступив после Февральской революции в ташкентскую милицию – орган угнетателей, – автобиограф примкнул к эсерам. Но после перехода в 1918 году на работу в кузнечно-слесарную мастерскую сразу потянулся к пролетариату и, естественно, «подал заявление о вступлении в компартию».

В наших документах, отметим мимоходом, участники чисток редко демонстрируют хорошее знание конкретных политических конфигураций, в которых оказывались объекты «чистки» в своих революционных скитаниях за пределами основных «очагов революции» – столиц, центральных областей, промышленных центров Урала. Для большинства участников этой чистки «милиция Ташкента» вряд ли что-то значила, и тем более вряд ли даже в Коммунистическом университете большинство студентов хорошо осознавали всю сложность взаимоотношений русского и коренного населения в Средней Азии, тонкости взаимоотношений национально-освободительной борьбы и большевизма в мусульманской среде Поволжья, особенности взаимодействия отдельных течений сионизма и леводемократических движений в общинах Украины (в наших документах чаще упоминаются еврейские общины Белоруссии, но также без тех подробностей, которые характеризовали политическую обстановку в русско-белорусско-литовско-польско-еврейско-немецком политикуме того времени – она была очень сложной и нюансированной). Даже указание на опыт революционной борьбы на Дальнем Востоке было, как правило, общим и мало обсуждалось: в тонкостях взаимоотношений дальневосточных большевиков и социалистов друг с другом хорошо разбирались лишь несколько десятков человек в ЦК РКП. В этой ситуации партийным собраниям приходилось довольствоваться отрывочными и противоречивыми интерпретациями взаимодействия большевиков с коренным населением Узбекистана, русскими колониями в Ферганской долине и Казахстане и политической жизнью коренных этносов. Комвузовцы имели дело с непроверяемыми заявлениями о роли эсеров в разных регионах, с версиями против версий: в эти материи лучше было не углубляться по существу, «пролетарское чутье» здесь было явно надежнее знания.

Во время чистки ни слова не было сказано о Ташкентском вооруженном восстании 1919 года под руководством военкома Константина Осипова, вознамерившегося свергнуть советскую власть и установить собственную диктатуру. Мятежники расстреляли местное начальство и захватили золотой запас. Восставших поддержали левые эсеры, которые составляли коалиционное руководство с большевиками, тем самым совершив предательство, раскрыв свое «истинное» лицо. Участвовал ли в этих событиях Дектяренко? В комвузе знали, что в партии левых социалистов-революционеров он состоял «всего 2 ½ месяца» – и этого оказалось достаточно, чтобы утвердить его как большевика[538].

Случай «околопартийного» эсера Козлова Федора Гавриловича богат материалом. Автобиограф извещал «чистильщиков», что родился в Ростове-на-Дону в 1898 году в семье кровельщика и швеи. С десяти лет работал в конторе, затем в кондитерской, аптеке и т. д., «в общем, за 1½ года сменил мест десять». Затем поступил в типографию, где занимал до 1915 года разные должности: начал с граверной, оттуда в переводную, где специализировался как переводчик. Но суть дела была в межпартийной борьбе.

В Нахичевани столкнулся в типографии с социал-демократами и эсерами, участвовал в массовках и в закрытых собраниях. В период 1915 года провалились в Ростове-на-Дону 2 организации. Когда летом 1915 года провалилась последняя организация и я остался один (остальные частью были арестованы, частью разъехались), ко мне из Воронежа приехал один парень, который предложил мне создать организацию. На первой массовке я и тот парень создали комитет. Мы с ним работали месяца 1½ – 2, выпустили 5–6 листовок. Я вел типографскую работу. Писали и печатали листовки, а затем их распределяли. Наконец нас арестовали и посадили в тюрьму. Нашли типографию, у меня нашли печать и т. д. Но так как я заявил, что печать я нашел, меня административным порядком сослали в Иркутскую губернию, где я пробыл в общей сложности 1 год 9 месяцев. В марте 1917 я приехал в Петроград и поступил на завод Барановского. Работал на револьверном станке. Затем