Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

«без всякого суда». Потом было решено выпустить его – к тому моменту он казался большевикам не таким опасным.

Начало Гражданской войны благоприятно повлияло на умонастроения многих пролетариев. Политическая «физиономия» Болдырева быстро приближалась к желаемой. В декабре 1918 года вместе с матерью-ткачихой он уехал в Москву, где чуть ли не случайно «попал на нелегальный съезд эсеров». На съезде Болдырев взял слово и сказал, что «нужно не только ругать большевиков, а делать революционное дело – а большевики это дело делают». В своем автобиографическом рассказе о конфронтации с эсерами Болдырев сделал акцент на двух принципиально важных вещах. Во-первых, он описал полный драматизма эпизод своей борьбы с эсерами. Без этого его разрыв с крестьянскими социалистами мог бы оказаться под сомнением. Во-вторых, в его автобиографии прозвучала важная мысль о том, что большевики делали то, о чем эсеры только разглагольствовали.

Противопоставляя дело мелкобуржуазной фразе, Болдырев демонстрировал свою приверженность пролетариату. Далее последовало еще одно важное упоминание: «Со съезда пришлось убраться». После провокации Болдырева его товарищи-эсеры уже не считали его за своего. Разрыв был полным. Дальнейшие действия автобиографа еще ярче иллюстрировали этот факт. В феврале 1919 года на митингах клеймил эсеров, а с «1 апреля 1919 райком уже считает меня членом РКП(б)».

Было ли прозрение Болдырева лишено шероховатостей, как утверждала его автобиография? Слушая его весной 1924 года, однокурсники недоумевали: «Неужели его мать, как он говорит, большевичка, не имела на него влияния? Как же она не наставила его на путь праведный раньше?» Болдырев отбивался: «Мама была беспомощна, так как я просто не имел политической физиономии – ходил к эсерам, а работал в районе большевиков».

Зорина отклонила его версию: «Не может быть, чтобы Болдырев в 19 лет не отдавал себе отчет в своей работе в СР. Если бы он ничего не понимал, то влияние матери привело бы к большевикам». Зорина рассматривала несознательного пролетария как чистый лист, на котором сознательный пропагандист пишет революционные лозунги. Если бы Болдырев следовал только революционной стихии, мать бы направила ее в верное русло большевистской сознательности. Однако Болдырев уже ходил к эсерам, а это значит, что материнскому воспитанию он сопротивлялся. Акт непослушания был индикатором небольшевистской, чуждой сознательности. Итак, в прочтении Зориной Болдырев во время революции был убежденным эсером.

Блом, одно время работавшая с Болдыревым в Невском районе, пришла на помощь: «Болдырев слишком горячая натура – больше живет чувствами. Когда все пошли к эсерам, пошел и он, тем более что большевики долгое время работали с левыми эсерами. Невский район был действительно полон эсерами, много рабочих было в их рядах. Но организация их развалилась, так как большинство рабочих не вполне отдавало себе отчет в своей партийной принадлежности и скоро покинуло ряды эсеров».

Для Зориной после разъяснений Блом многое стало на свои места. Действительно, вступление Болдырева в партию могло быть стихийным. К тому же девушка внезапно вспомнила, что мать ответчика никогда не выглядела особенно твердой большевичкой. Колебания могли быть семейной чертой характера. Но то, что и мать, и сын в итоге встали на большевистский путь, обнадеживало: «Мать Болдырева по возвращении из ссылки не была вполне выдержанной соц<иал> дем<ократкой> – это мне известно по работе в районе. В ноябре она только примкнула определенно к большевикам».

В конце концов к Болдыреву отнеслись снисходительно – все-таки речь шла о ветеране четырех фронтов Гражданской войны. Большинство считало, что он разобрался в истинном лице эсеров и хотя не прямой дорогой, но пришел честно к большевизму[543].

Эсеров большевики боялись, меньшевиков презирали. У эсеров – в партийном воображении – были горячие головы, они сразу хватались за оружие. Их революционность легко выходила из берегов. Как и следовало ожидать, принимая во внимание их социальную базу, они тяготели к крестьянскому бунту, «бессмысленному и беспощадному». От перековавшихся эсеров требовалась демонстрация беспрекословной преданности большевизму делом. Их разрыв с бывшими товарищами подкреплял дело. Эсеров было не так сложно перевоспитать, но нужна была уверенность в том, что разрыв с мелкобуржуазными тенденциями в характере был полным, что вчерашний эсер был готов подчинить себя суровой большевистской дисциплине.

С меньшевиками были другие проблемы. Они страдали от «гамлетизма», воля их легко парализовалась, но в то же время они были не менее опасны, чем эсеры. Меньшевики не хуже большевиков разбирались в тонкостях марксизма и могли эффектно изобразить капитуляцию, оставшись при своем мнении. С ними требовалось подробно проработать теоретические разногласия, нужно было убедиться, что они их изжили, пришли к верному знанию. Эсеровщина была пороком сердца, меньшевизм был пороком разума.

Со всеми остальными партиями большевики старались вообще не иметь никакого кадрового родства. Октябриста в рядах РКП не могло быть даже в виде исключения, кадеты попадались очень редко. Тыдман В., студент Ленинградского института путей сообщения, вспоминал в своей автобиографии 1923 года, как на экономическом отделении Московского коммерческого института слушал лекции «Мануилова (политэкономия), Кизеветтера (русская история), а также Булгакова (история экономических учений)». Тыдман набрался важных знаний в политэкономии, но в надежде поступить в РКП ему пришлось выдавать своих кадетских профессоров за социал-демократов[544]. Впрочем, в эти же еще вегетарианские времена Николаю Бухарину, изучавшему политэкономию в Вене у светил австрийской экономической школы (сам он называл ее самым опасным врагом марксизма в политэкономии), никого не приходилось убеждать в том, что для большевика прослушанная у врага лекция не бывает лишней. Но вот иметь в своих рядах коммуниста, учившегося науке истории не в окопах Первой мировой и не в забастовках на военном заводе, а у лидера партии конституционных демократов, считалось опасным. Во всяком случае, такому коммунисту нужно было приложить в сотню раз больше усилий, чтобы доказать, что он действительно обратился в новую веру. Во время партпроверки 1928 года Беляева Владимира Федоровича из Сибирского технологического института обвинили в сокрытии своего кадетского прошлого. «У нас с ним в Иркутске был инцидент, – свидетельствовал недруг. – Тогда он свою биографию рассказал иначе». Оказывается, в Иркутске был подан донос, что Беляев когда-то примыкал к цензовикам. «Чем дело закончилось», осталось неизвестным, но репутация Беляева была серьезно подмочена даже таким, казалось бы, ничем не подтвержденным подозрением. Троцкистские симпатии Беляева, проявленные во время дискуссии с Объединенной оппозицией, легко объяснялись его кадетским прошлым. Партбилет у него отобрали[545].

В отношении пытавшихся вернуться в ряды РКП строгость была максимальной. Если в случае выходцев из соглашательских партий речь могла идти о временных шатаниях, чрезмерной эмоциональности или, наоборот, недостаточно проработанных расхождениях в тактике, то с тех, кто