Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

мнения, оттенки. Коллектив тем и дорог, что индивиды вносят все «свое» в общий котел, в общий арсенал партийной мысли. И после обмена мнениями получается не мысль Ивана или Петра, а всего единого коллектива, мысль-директива, обязательная для всех отдельных его членов до известного момента, как непререкаемая истина. Организация не есть фетиш, а форма, историческая и меняющаяся. Она должна быть, как стальная спираль, развертывающаяся до включения в себя всей массы класса трудящихся (пока существуют классы) и сжимающаяся по количеству в маленькую, но могучую по энергии и силе партию, если это необходимо с точки зрения стратегии и тактики революционной борьбы, чтобы побеждать гнусный старый мир эксплуатации человека человеком[572].

Большевистская партия видела в себе не конгломерат мнений, а неделимое целое. Настоящее единство было единством мысли и сердца, экстатическим переживанием.

Установив баланс между централизмом и демократией, резолюция X партсъезда «О единстве партии» (март 1921 года) считалась основополагающей. Резолюция обращала внимание всех членов партии: «…единство и сплоченность ее рядов, обеспечение полного доверия между членами партии и работы действительно дружной, действительно воплощающей единство воли авангарда пролетариата, является особенно необходимым в настоящий момент, когда ряд обстоятельств усиливает колебания в среде мелкобуржуазного населения страны. <…> Необходимо, чтобы все сознательные рабочие ясно осознали вред и недопустимость какой бы то ни было фракционности, которая даже при всем желании представителей отдельных групп сохранить партийное единство, неминуемо ведет на деле к ослаблению дружной работы…»[573]

Нельзя путать партийную дисциплину с обыкновенной дисциплиной, например армейской. В советской казарме, как и в любой другой, требовалось безоговорочное повиновение: офицеру не было дела до того, согласен ли с ним подчиненный, понимает ли он логику приказа. В партии дело обстояло совсем иначе: важно было, чтобы партиец все делал сознательно, не испытывал отчуждение от решений вышестоящих партийных органов, а, наоборот, видел в них реализацию своей воли. Демократический централизм совмещал два противоположных подхода к проблематике «я» человека: коммунист должен был самореализоваться, подчиняясь формальным, внешним требованиям, и в то же время ему следовало преодолеть разрыв между решениями партии и собою, между внешними требованиями и субъективными запросами, добившись их единства. Другими словами, коммунист держался определенной линии потому, что он обладал необходимыми внутренними качествами, а не потому, что его кто-нибудь к этому принуждал. Настоящим сознательным коммунистом являлся не тот, кто повиновался партийным решениям, а тот, кто старался освоить их внутренним процессом самосознания и развития так, чтобы они превратились в часть его самого. Коммунист должен был принимать решения съездов «душой и сердцем», «прорабатывать» их с утра до ночи, пока не достигнет слияния с коллективной мыслью.

Но что было делать, когда это было не так? Как надо было поступать тому, кто, несмотря на все желание, не мог одобрить официальной политики по тому или иному вопросу? Критика и протест были неприемлемы вне каналов, предоставляемых институциональной структурой демократического централизма, однако оппозиция все-таки возникала перед каждым партийным съездом.

Немаловажно, что напряжение между истиной индивидуальной и истиной коллективной заложено в феномене партийной оппозиции. Так, с одной стороны, оппозиция была своего рода аномалией, так как бросала вызов партийному аппарату, с другой – оппозиция была необходима, поскольку она провоцировала демократическую дискуссию, необходимую для выработки партийной линии. Оппозиция ЦК была нужна, чтобы сохранить идеалы, которые по какой-то причине были проигнорированы или даже преданы центром. В этом случае оппозиционер заменял институциональный авторитет собственной сознательностью, поскольку результаты голосований и уровень поддержки решений ЦК уже ни о чем не говорили. Исторической истиной мог обладать любой товарищ.

Ставила ли оппозиция личное суждение выше постановлений партийных институтов? Мог ли любой товарищ стать заменой всей партии с ее коллективным разумом? Раз за разом оппозиция вменяла ответственность за политические решения отдельным партийцам. По сути, группы меньшинства заявляли, что в критические времена институциональный (коллективный) авторитет может быть заменен харизматическим. В 1904 году Троцкий обратил внимание на зазор между дисциплиной и сознательностью: «Неужели так трудно понять, что всякое сколько-нибудь серьезное и значительное течение… пред которым стоит альтернатива: молчаливое самоупразднение из чувства дисциплины или борьба за существование, несмотря ни на какую дисциплину, – несомненно, выберет второй путь? Потому что дисциплина имеет смысл лишь до тех пор, пока обеспечивает возможность бороться за то, что считаешь правильным, и во имя чего налагаешь на себя дисциплину. Но когда известное направление поставлено пред перспективой „лишения прав“, т. е. лишения возможности бороться за идейное влияние, тогда вопрос его существования из Rechtfrage (вопроса права) превращается для него в Machtfrage (вопрос силы). <…> …Представители крамольного течения – в зависимости от остроты положения – либо раскалывают партию, ставя реальную дисциплину по отношению к своим принципам выше „принципов“ формальной дисциплины, либо остаются в партии, стараясь давлением своего влияния свести ограничения связывающей их партийной дисциплины к minimum’у, чтобы тем самым обеспечить себе maximum свободы действия и противодействия вредным тенденциям»[574].

Целый ряд большевистских лидеров защищал право на самовыражение и после 1917 года. А. С. Киселев, председатель ЦК Всероссийского союза горнорабочих, поставил истину выше дисциплины на IX партийном съезде в 1920 году: «У нас за последнее время отмечается тот факт, что существует большое стремление наших центров убить, уменьшить, ослабить всякую партийную мысль на местах. <…> У нас в настоящее время дело зашло так далеко в проведении партийной линии, что вот я сейчас уже связан определенными постановлениями, которые сводятся к тому, чтобы защищать линию ЦК. <…> Все это чрезвычайно трудно. Бывают такие моменты, когда мужественная смелость, проявление самостоятельности может сыграть огромную роль в истории»[575]. На X партсъезде оппозиция заявила: «Но мы все же не потеряли до последней минуты надежды на то, что… найдутся товарищи, которые попробуют внимательно вглядеться и вдуматься. <…> Каждый должен действовать, руководствуясь не слепой верой в авторитеты, хотя и заслуженные, а исходя из фактов, сознательно защищать действительные интересы пролетариата и его партии»[576].

Выступая перед московскими коммунистами в декабре 1923 года, Сафаров ополчился на то, что ему казалось опасным креном в сторону централизма в трактовке внутрипартийной демократии у некоторых членов Политбюро. У кого была полнота власти – у рядовых членов партии или у съезда, спрашивал себя Сафаров. «Как поставил этот вопрос тов. Зиновьев? Он говорил, что если вы хотите внутрипартийной демократии, то извольте молчать до съезда. Если вы дисциплинированный член партии, то вы имеете право рассуждать только на съезде. Что это означает? Это означает, что рассуждать имеют право только на съезде. Но присутствовать на съезде 400 тыс. членов