Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

партии на основе марксизма и коммунизма, и все попытки уклониться от этого пути должны быть X съездом осуждены», – советовал член ЦК и Революционного военного совета Ивар Тенисович Смилга[602].

Понимая, что «уклон» в политическом значении был языковой инновацией, Ленин счел необходимым предложить короткий семантический анализ: «Гвоздем всей резолюции является определение нашего отношения к некоторым течениям или к уклонам мысли. Говоря „уклонам“, мы тем самым подчеркиваем, что еще не видим здесь ничего окончательно оформившегося, ничего безусловного и вполне определенного, а лишь начало такого политического направления, которое не может оставаться без оценки партии. <…> Это, на мой взгляд, и выражается русским словом „уклон“»[603].

«Уклон» был любимой политической инвективой и у критиков ЦК. Сергей Павлович Медведев, председатель Революционного трибунала при ВЦИК в 1918 году и один из вождей «рабочей оппозиции» в 1920‐х, например, говорил о «политике уклонов руководящих партийных органов в сторону недоверия к творческим силам рабочего класса»[604]. Александра Михайловна Коллонтай присоединялась к его ремаркам: «И здесь, товарищи, нужно сказать, в чем уклон ЦК и почему эти уклоны существуют. <…> …Мещанско-социальный состав нашей трудовой России… влияет… на Центральный комитет. И Центральному комитету приходится приспосабливаться к ним, лавировать, вместо того чтобы ясно, отчетливо вести свою линию»[605].

Медведев и Коллонтай считали, что односторонние тезисы ЦК и есть уклон, но не собирались утверждать, что ЦК покинул столбовую дорогу. Ленин также не нагнетал: «Уклон не есть еще готовое течение. Уклон это есть то, что можно поправить. Люди несколько сбились с дороги или начинают сбиваться, но поправить еще можно»[606].

Понятие «оппозиция» сформировалось как обобщающий термин постепенно. Когда председатель ВЦСПС Михаил Павлович Томский заметил в 1920 году: «Говорят о какой-то оппозиции ЦК. Потом оказалось, оппозиции нет, хотя в ней нас упрекают», – он ставил акцент на действии – оппозиция была в его глазах не сущностью, а жестом, ситуативным modus operandi. «Оппозиция» в единственном числе и без эпитетов была редким понятием в лексике X партсъезда. Форма множественного числа была более распространена. «Товарищи, – иронизировал Смилга, – вы, верно, заметили, что мои отношения с так называемыми оппозициями в нашей партии обостренные…» С. А. Мурахин из Ставрополя выражался сходным образом, говоря, что «нужно положить конец всяким фракциям и оппозициям». Множественное число – «оппозиции» отсылает к синхронной вариативности: партия должна была ответить не оппозиции, а набору различных, часто друг другу противоречащих критических голосов[607].

Прислушаемся к теоретику марксизма Д. Рязанову: «…Одной из самых больших ошибок ЦК я считаю то, что, упорно борясь, иногда без всякого смысла, с оппозициями, он культивирует, выращивает самую нелепую, дикую, бессмысленную форму оппозиции, какая только может быть в революционной партии коммунизма, – „рабочую оппозицию“»[608]. У Рязанова была палитра оппозиций: он различал «дикую» оппозицию и какую-то другую, более умеренную.

В 1921–1922 годах ЦК изумил тот факт, что именно рабочие часто не согласны с его политикой[609]. Николай Иванович Бухарин даже заявил, «что группировка, которая называет себя „рабочей оппозицией“, это на самом деле не рабочая оппозиция, а прежде всего крестьянская оппозиция». Его интересовала не политическая институция – оппозиция, а класс, за ней стоявший[610]. Когда Рязанов говорил, что Московский комитет посылает его «на те фабрики и заводы, где развивается оппозиция рабочих», он думал о прилагательном – «оппозиционное» настроение, а не о существительном – «оппозиция». Ни о какой «оппозиции» самой по себе на Х партсъезде разговора не шло – конкурирующая группировка инакомыслящих, «демократический централизм», вообще не связывалась с этим термином.

Анализ соотношений терминов «течение», «уклон», «группировка», «фракция» и «оппозиция» показывает, что полноценной классификации, применимой к конкретным дискуссиям, не было в начале 1920‐х годов. Используемые в споре определения перетекали друг в друга, приводились неточно, часто сами становились предметом и сутью спора – нет, это уже оппозиция, нет, это еще уклон и вообще течение такое, ненаказуемое, и уж тем более не фракционность, как будто говорили один другому большевики. Формулировалась процедурная сторона дела – фракционность, а в более поздние годы «оппозиция» считалась созданием организованной группы с собраниями, руководством, протоколом, обязательствами по отношению к примкнувшим, координацией действий с заранее определенными целями. Прочие термины были либо метапонятиями, либо дериватами фракционности (подпольная фракция, несостоявшаяся/потенциальная фракция, действия, которые неизбежно должны привести к появлению фракций, попытка создать «оппозицию» по существу, но избегая партийных уставных запретов на определенные типы действий, и т. п.).

Проблема большинства столкновений ЦК с различными оппозициями в 1920‐х годах детально освещена в историографии[611]. В данной главе я также обращаюсь к внутрипартийным дискуссиям, но под несколько иным углом зрения. Мое внимание сфокусировано не на общегосударственном политическом процессе, а на его локальном измерении. Интересуясь в первую очередь положением простого человека во время конкретных политических дискуссий, я обращаюсь к методике микроистории[612]. Большевик был то субъектом политического процесса, то его объектом[613]. Одно дело – дискуссия как идеологический спор среди большевиков, совсем иное – дискуссия как лаборатория для выработки девиантной идентичности. На повестке дня стоял вопрос: кого можно было называть оппозиционером? И далее, как следует с ним поступать: увещевать, лечить, наказывать? Цель настоящего «микроисследования» заключается в том, чтобы проследить процесс формирования дискурса об инакомыслии на повседневном уровне, исследовать ментальность «обыкновенного партийца»[614].

Микроистория занимается рассмотрением «малых популяций». Историк Дж. Леви полагает, что, не свидетельствуя о масштабе самой проблемы, микроанализ позволяет увидеть преломление общих событий «в определенной точке реальной жизни»[615]. Уменьшение исследовательских масштабов, исследование отдельных кейсов используется как средство поиска новых исследовательских инструментов. Детальная конкретизация материала и его исследование словно под увеличительным стеклом позволяют разглядеть существенные особенности деятельности человека, которые обычно ускользают от внимания «макроисследований». «Индивид, – как указывает М. А. Бойцов, – оказывается не только (а порой и не столько) темой повествования (как в традиционной биографии), сколько универсальным масштабом и подразумеваемым смысловым центром при построении микроисториком… его собственной картины прошлого»[616]. Реконструкция различных судеб обогащает историческое понимание, ибо всякий раз по-своему актуализирует воздействие политических структур на жизнь человека. Так высвечивается многообразие политических и идеологических представлений, с помощью которых конструировался раннесоветский мир.

Микроисторический анализ предполагает изучение частных явлений, происходивших в жизни отдельных партийцев, с целью выявления господствующих представлений и тенденций в партии в целом. Реконструкции, осуществленные благодаря концентрации на ограниченном поле наблюдения, дают качественное расширение возможностей анализа. Через изучение малого можно прийти к пониманию общих связей и процессов, через рассказ о конкретных фактах – показать реальное функционирование тех аспектов