Карьера - Александр Николаевич Мишарин

— Тебя же… выгнали?

— Ничего не выгнали! Просто у них в то время гости были! Человек сорок наверно! А я тут… Раззява такая! Ввалилась со своими коржиками!

Коржики были почти сладкими, хоть и темными. Пекли они их с матерью только на самые большие праздники — в день рождения Сталина… И на Олегов день рождения.

— И что? Не понравилось? Им?!

— Я им… Не понравилась! — глухо, без обиды, ответила мать.

— А коржики-то где? Взяли? Съели?

Мать долго молчала.

Он никогда не видел, чтобы мать плакала. Но все равно Олег знал, что сейчас, когда он лежит головой на ее коленях, а она гладит его волосы, то наверняка текут и текут ее медленные, неторопливые слезы, которые ему не след видеть.

— Выбросила! Я… их! — наконец, смогла выговорить мать. — Такие гостинцы… Настоящие люди не привозят!

Олег долго лежал, молча.

Угрелся на материнских коленях. Он помнил и то, что жили они в этой деревне в чужой избе. Что пришли они сюда года три-четыре назад… Что приютила их больная старуха Архиповна. Умерла она быстро. За смирность и «отношение» к ней оформила свой домишко за ними — по всем правилам.

Помнил, что не могла мать почему-то быть членом колхоза… Звали ее на работу только, когда уже совсем рук не хватало… А его только на покос в жатву. В ночное, веселые, пыльные… Электрические ночи. На элеватор!

Тогда, как и всем остальным, из огромного котла ему наливали жестяную миску желтых щей! Да еще норовили подложить кусок мяса!

«Не мяса, конечно, — жил… связок каких-то…»

Олег давно догадывался… Что жизнь его впереди будет связана — только с одной надеждой! Когда-нибудь, когда он будет взрослым или попадет в армию или ремеслуху… (Как на каком-нибудь параде, как в фильме «Здравствуй, Москва»!) Его увидит сам товарищ Сталин… И вся жизнь! Его, Олега, станет несказанно-прекрасной!

— Я пойду в школу… Полы мыть, — как хорошую весть, каким-то образом связанную с только что реющими в душе Олега мечтами, сказала мать. — Мне обещали! Оклад все-таки твердый!

— А отец… когда вернется? — неожиданно спросил Олег.

Он почувствовал, как вздрогнуло все ее родное существо. Она подалась вперед, словно увидела кого-то в низком, с переплетом, окошке.

Но потом застыла… Снова положила свои тяжелые, шершавые, с заусеницами руки на светлые, прямые Олеговы волосы. И повторила:

— Ты… только учись! Об отце — не надейся!

Учился Олег хорошо. Удивительно легко! Все ему было по разуму… По пониманию!

Втайне очень он гордился этой своей учебой. И тем более ему не хотелось, чтобы в этот маленький, из красного кирпича особнячок, в котором он по-своему царствовал, приходила мать не в белой косынке, когда его обычно хвалили и вручали почетную грамоту за еще один класс. Потом за другой… (И так будет до самого последнего, до четвертого!)

— Ты… Не ходи! Не будь там… Поломойкой! — почти со слезами попросил Олег. — Я еще заработаю!

— Ты «заработаешь»! — устало вздохнула мать. — Уж зима на дворе! А у нас топить совсем нечем. Так и померзнем мы тут с тобой, вдвоем. Дров-то нам — никто не привезет?

Через неделю, сговорившись с ребятами, Олег организовал команду.

Конечно, никто угля из тендера паровоза им сбрасывать не разрешал. А недогоревший уголь, что ссыпали из машины, — еще горячий, красновато-белый, жаркий, пепельный! — они сами собирали в ведра. А потом перебрасывали в бочки на полозьях и везли к себе, в Ездоцкую слободу.

Такой полукокс горел долго. Тепла давал много! Тратился мало…

Но потом и это запретили.

Стали гонять со станции… Как гоняли только в плохое время — зло, с похабными криками, с остервенением.

Не жалели труда сбросить с плеча форменного тулупа винтовку, да жахнуть вслед… Хоть и наугад.

«А попадет — не попадет — никто не спросит! За дело!»

Когда морозы ударили за двадцать… Да еще с ветром (а здесь, в степи, это все равно что сорок…), не выдержал Олег.

С небольшой, обшитой белой материей корзиной вспрыгнул как-то на «Щу-20», когда паровозик еще набирал ход… И прямо из тендера, пока выползал «ветеран» в степь, набивал и набирал, оказавшуюся такой большой, корзину смерзшимся, глянцевитым, жирным, черным углем…

Когда нужно уже было прыгать (за поворотом его не мог увидеть охранник!) А дальше был крутой откос… Паровозик вдруг набрал такую скорость, что Олег вдруг понял, что нет его слабых, восьмилетних сил, чтобы оторвать каменную корзину.

Да еще перебросить ее через борт!

Да прыгнуть самому!

Еще мгновение… И он начал бы замерзать на ревущем в тендере ветру!

И тут Олег начал молиться. Причитать, кричать, звать кого-то!

Хотя знал, что никто не услышит его!

А звал он… Товарища Сталина!

Просил помощи у него, у одного! Силы какой-то… Героической, сталинградской, маршальской…

«Дорогой Иосиф Виссарионович… Дорогой!» — лепетал он, еле разрывая замерзшие в кровь губы.

И тот как будто услышал его…

Почувствовал Олег, как чья-то сильная рука подняла его за шкирку и выбросила (вроде бы даже бережно?) в глубокие, за ночь наметенные сугробы. Следом к его ногам упала, оказавшаяся такой маленькой, его корзинка.

Когда он пришел в себя, увидел в трех шагах от себя корзину с углем… И рассыпался он совсем немного — спасла все-таки материя, да еще замаскировала черный уголь! Пополз Олег к ней, осчастливленный, что услышал его молитву сам товарищ Сталин!

А потом сноровисто петляя, со знанием дела дунул от железнодорожного полотна… Чтобы не заметил его — пусть в последний момент! — железнодорожный охранник.

Уж как он бежал — до дома! Как ломился в дверь! Увидел в глазах матери два безумных светлячка — два тоненьких волосика от колеблющегося, желтого огня…

Только тогда он осознал, что было бы с ней, если бы он не вернулся…

Мать раздела его догола. Натерла какой-то вонючей, зеленой мазью, пахнущей спиртом. Легла с ним, тоже голая, в холодную, широкую, деревянную, еще Архиповны, кровать…

Навалила на них все, что было теплого