Карьера - Александр Николаевич Мишарин

«В нее! В ее грудь, дыхание, голубую прожилку на тоненькой шее!»

— Ты же сама сказала?! — Не продаются, не тратятся… — Плача, смеялся он.

— Так я же… Не потратила! И не продала, — почти серьезно, светло говорила Галя. — Я — подарила!

— А это можно? — сиял Нахабин.

— Можно, можно… Женщина все может! Только когда без выгоды. Не на рынке!

Эти последние слова словно парализовали Олега Павловича.

Он осторожно посадил ее на стул. Так же осторожно подошел к окну. Машинально закурил…

Гале показалось, что еще секунда… И он выбросится из окна с восьмого этажа.

— Что ты! — вскрикнула она.

— «На рынке…» Как раз — на рынке! На самом грязном рынке… Из душ человеческих!

Нет! Мать свою Олег все-таки помнил. Хотя ему было тогда лет восемь! Даже — меньше… Сухая, вечно в темной телогрейке, в сапогах. Молчаливая, два-три слова на день: «Выполи крапиву за хатой!» «Никого в дом не пускай!» «На щеколду закройся!»

Рядом, только сбеги по тропинке, была речка Калява. Узенькая, вертлявая, с омутами.

Говорят, в оккупацию много в ней немцев потонуло.

«Вроде бы курице вброд, а он, немец, омутов не знает! Попадет — и не выплывет».

— «На реку один не ходи — только с Варькой Баклановой!»

Плавать не умел — боялся омутов.

Варька была уже взрослая — лет четырнадцати. Крепкая, одной рукой его валила.

Баклановы вообще были богатые. После войны вернулись муж и двое братьев, старших. Трофеев навезли — одних аккордеонов два!

Потом, в голод сорок шестого — сорок седьмого, тоже все продали. И корову хорошо продали. Куда-то за Валуйки отвезли. Но в дом уже тогда не звали. Даже когда просился…

А в сорок седьмом мужики куда-то уехали. Пропали.

Мать уходила рано, потом возвращалась за ним.

Будила, чтобы шел в школу. Четырехлетку.

Там было светло, но холодно. Учились все вместе. И ребята помладше, вроде Олега, Варька Бакланова. И еще двое, постарше, что школу из-за войны пропустили. Но те — недолго. Надо было зарабатывать на жизнь…

В воскресенье мать посылала Олега торговать на рынок холодной водой. Давала ведро, чистое, блестящее. И такую же, отмытую с песком, кружку.

«Эй! Кому воды холодной!» — кричал Олег, продираясь сквозь толпу.

Когда было жарко, брали воду… или улыбались ему. Давали кто рубль, дореформенный, кто просто щелобан по носу!

Однажды Олег увидел у бухгалтерши Анны Ксаверьевны газеты. Хотел попросить почитать, но она не дала.

Тогда он вспомнил, что на станции газет много. Ну, не так уж чтобы совсем много! Разве, кто забудет, кто выбросит из окна поезда, а у кого попросить можно…

Еще приезжала к Баклановым сестра из Москвы. Толстая, с таким же толстым, «колбасным» мальчишкой, который все время жался к матери.

У них тоже газет оказалось много — московские заворачивали в них продукты родственникам.

Олег выпросил их — московский мальчишка от страха и стеснения отдал их все без материнского спроса.

Собрав газет двадцать, в яркое, веселое воскресенье пошел Олег на базар.

Чего там только еще не продавалось…

И свежее масло в лопухах, спрыснутое водой. И домашние коржики. (Одним его угостила знакомая старуха с Цыганского плата.) Торговали даже какими-то железками… Пьяный мужик размахивал зеленой бутылкой с мутной водкой. Другой, безногий, торговал наградами — лежащими на чистой холстине двумя орденами Отечественной войны. И медалью — «За отвагу»!

Но больше всего на рынке Олега прельщал сладкий, клюквенный морс в разномерных, мокрых, вынимаемых из ведра, банках.

Мужики шумно пили пиво у зеленой, недавно сколоченной, «пивной» с оставшейся после погорелья коновязью. Сюда как на террасу выходили они, взрослые, ругательные, шумные… Дикие!

Слезливые, кто перебрал!

Олег поставил на бойком месте дощатый сквозной ящик из-под овощной тары и разложил свой товар.

«Кому газеты? Свежие газеты!» — закричал он, как ему показалось, на весь базар.

Кто-то подошел, посмотрел на его мятые, в потеках жира или грязи, совсем не глянцевитые газеты. Но все-таки столичные… Но покупать — не стал!

Две женщины, не местные, осторожно трогая губами розовое (тоже морсовое?) мороженое, долго разглядывали лежащую сверху газету «Гудок». Одна из них спросила с удивлением:

— Так что? Они — не свежие?

— Конечно, нет! — огрызнулся Олег. — «Свежие?» Свежие — в Москве только бывают!

— А зачем же ты их продаешь, мальчик?

Олег даже растерялся от столь дикого вопроса.

«Для денег, для чего же еще…» — подумал он.

— Может… Завернуть кому… положить надо во что-то! — нашелся Олежек. — Купили бы вот вы, например.

— Но они же грязные! Бывшие в употреблении! — почти возмутились женщины.

— Сама ты! Я смотрю… Употребленная! — Ответил ей мужик в перекрашенном кителе. — Дай две — хамсы положить не во что!

И еще крикнул ретировавшимся бабам вслед: «Телки… употребить, может?» Кто-то подхватил.

Торговля пошла бойчее…

Через полчаса газеты разошлись. Кому на завертку, кому на курево. А кому и для чтения — «великое ли дело, что новости почти годовой давности!»

В тот день и в начавшийся вечер Олег был счастлив.

Он вдоволь напился морсу! Аж две литровые банки… Да еще принес матери целых семь рублей!

Уже смеркалось, когда он положил перед ней на длинный, пустой стол смятые бумажки. Две зелененькие по три рубля и еще один рубль.

— Где взял? — строго, как всегда исподлобья, спросила мать.

— Газеты… Продал! — легко объяснил Олег.

— Расторопный, — без одобрения сказала мать. — В отца пойдешь!

Но все-таки притянула его к себе… И он своим острым плечом почувствовал всю худобу ее уже какого-то неженского, костистого тела.

— Мамань? — не спросил, а попросил Олег. — Мамань…

— Чего тебе? Олененок?

От столь непривычного… незнакомого дотоле, ласкового своего имени… он чуть не расплакался!

Но хотя и сдержался… Секунду-другую не мог спросить, что хотел.

— Ничего, Олененок! Учись только получше. Тебя хвалят! Я тебя в Москву, к тетке… твоей отвезу. Небось — не